сразу же все загалдели:
— Гнать его! Гнать его в шею!
— Не примем чужака! Не нужны нам каторжники! — громче всех надрывался один из грузчиков.
Ахилл обернулся и презрительно посмотрел на него мутными от ярости глазами.
— Только тебе и кричать! Сам два года отсидел в тюрьме! Нахальная твоя рожа!
— А я никого не грабил, людей не убивал. Я на воде попался, а это наше ремесло. А вот ты как присвоил себе право делать здесь, что хочешь?
— И что у вас за сердце? Чтобы бедному человеку не дать заработать на хлеб? — вкрадчивым голосом еще раз попытался Ахилл урезонить грузчиков.
— Гнать его! Гнать! Ого-го! Улю-лю! На каторгу!
— В воду его! — сквозь грозный ропот прорезался чей-то голос, и широкоплечий грузчик бросился к американцу, чтобы столкнуть его с дебаркадера в реку. Ахилл схватил его за руку, и они сцепились между собой.
Брань, толкотня, суматоха. Увидев, что его стиснули со всех сторон, американец сжался и вдруг молниеносно выхватил из-за пояса нож. Грузчик, схвативший американца за грудь, в испуге отступил назад. Сразу же все отхлынули от ощетинившегося, пришедшего в ярость старика. Глаза у него блестели, как у загнанного зверя. Он замер, готовый в любое мгновение нанести удар. Грузчики угрожающе галдели, но ни один не решался приблизиться к американцу. На его обнаженной груди под клочьями разорванной рубахи отчетливо были видны фиолетовые полосы, проступавшие на белой коже, — это была татуировка, порядковый номер каторжника.
— Поглядите на него! — показал пальцем один из грузчиков. — У него клеймо на всю жизнь. Вон он на груди, номер каторжника.
— На каторгу его! На каторгу! — завопила толпа зевак, собравшихся перед дебаркадером.
Прибежал часовой и прикладом разогнал толпу. Столкнув грузчиков с дебаркадера на берег, он повел их в комендатуру, где должно было состояться разбирательство.
Уйдя из дома Стамати, Никола Марулис с дочерью поселился в гостинице. Но жизнь была слишком дорогой, и через несколько дней они перебрались в домишко на окраине города. Немногие деньги, вывезенные из Америки, таяли прямо на глазах. С тяжелым сердцем старик обменял последние доллары.
Отцу и дочери нужно было жить. Они тщетно искали средств к существованию.
Ничего, никакой помощи ниоткуда. Все их избегали. Повсюду они натыкались на пренебрежение, насмешки и ненависть. Американцу не могли простить, что он обманул столько надежд. Именно те, кто раньше был ближе всего к нему, теперь проявляли наиболее открытую вражду, словно их снедала жажда мести к грабителю, некогда обобравшему их.
Американец с дочерью ничего не просили, кроме работы, но никто не желал иметь с ними дело. Отцу говорили, что он слишком стар, а дочери — что она слишком молода. Стиснув зубы, робкий Никола Марулис и застенчивая, неопытная Эвантия тщетно обивали пороги всех контор в порту.
С трудом решилась Эвантия попытать счастья в конторе Караяниса, который вначале был настолько любезен, что даже предложил американцу войти на паях в морскую торговлю зерном.
* * *
У Спиру Караяниса, низкорослого и плотного, с узловатыми руками, была бульдожья голова, редкие зубы и широкий, мясистый рот. Это был тип левантинца, имевшего не одну родину, который нажил себе богатство на Дунае. Молодым человеком попал он сюда с берегов Мраморного моря, убирал помещение пароходной конторы, которую держал его дядюшка, бегал с бумагами в таможню и комендатуру порта, доставлял на лодке продукты для пароходов и всего за четырнадцать лет из простого лодочника превратился в миллионера, владельца четырех морских судов. Кроме прирожденных способностей, он в житейской борьбе обладал еще и таким оружием, как знание английского языка, который он выучил в Робертс-колледже, американской школе в Константинополе. Совершив как-то поездку в Лондон, он договорился с английскими судовладельцами сместить своего дядюшку. Переманив всю его агентуру, он стал действовать на собственный риск и страх. Быстро разбогатев, он не забыл свою родину: в родной деревне и в Пирее он построил две школы.
Вызывая всеобщее восхищение и зависть, он делил себя между тремя родинами: родившись на островке, принадлежавшем Турции, он разбогател в Румынии, а политикой занимался в Греции.
На всех международных конгрессах по судоходству он принимал участие как делегат, представляя интересы судовладельцев греческого торгового флота.
Жадными волчьими глазами следил Караянис за Эвантией с первого дня, как она только сошла на берег, но никогда не мог приблизиться к ней. И вдруг совершенно неожиданно увидел, что желанный плод готов упасть ему в руки. Он не смог подавить своей похоти при виде девушки, явившейся к нему, чтобы наивно просить какой-нибудь работы для отца, не сумел достаточно овладеть собой.
Осматривая ее маслеными глазками и причмокивая чувственными губами, Караянис поспешил заверить ее, что отцу будет предоставлено место кладовщика в порту, а ей самой он предлагает хорошо оплачиваемую службу в его конторе. По тому, как он пожирал ее глазами, по тому, как он с ней говорил и просил быть с ним любезной, девушка, даже не имея никакого жизненного опыта, поняла, какие ставятся условия и какой жертвы от нее требуют. Эвантия ушла от Караяниса вся красная от возмущения и унижения.
* * *
Украшения, привезенные с собой, тоже были обращены в хлеб насущный.
Несколько браслетов, серьги и кольца были вручены Ахиллу Арапу, который нашел для них покупателя. Хотя и без драгоценных камней, они стоили довольно дорого благодаря тонкой работе и как экзотические редкости. Вполне понятно, что Ахилл удержал себе половину полученных за них денег.
Поскольку плата за дом, который они сняли, была слишком высока, им пришлось перебраться на другой берег Дуная, на Проспект, как называлась слободка, населенная лодочниками, грузчиками и рабочими мастерских Европейской дунайской комиссии.
Эвантия взяла в рассрочку швейную машинку, чтобы работать на дому. Не умея готовить, она постоянно обжигала пальцы, поджаривая на железной плитке бычков, пойманных отцом, который, оказавшись без работы, целыми днями стоял с удочкой на берегу.
Простодушная, хрупкая девушка, выросшая в монашеской миссионерской школе, вдалеке от невзгод, выпавших на долю отца, девушка, которую все принимали с восхищением и подобострастием, пока верили в ее богатство, неожиданно познала и жестокость людей, и нищету.
Она замкнулась в себе, в своих страданиях, стараясь никому не попадаться на глаза. Когда ей все-таки приходилось покидать свое убежище, она шла по улице робко и торопливо, опустив глаза в землю, испытывая неизменный страх, что ее кто-нибудь остановит.
Ей все время казалось, что ее кто-то преследует. Одетая в простое черное платье, она старалась быть незаметной, но помимо своей воли привлекала взгляды
