рождённых на воде и живущих на воде. Теперь я с каждым днём всё сильнее ощущаю прелесть запаха речной воды, который вдыхал полной грудью, когда в разгар лета, после полудня шёл по раскалённому песку учиться плавать.
Почему я люблю эту реку? Может быть, потому, что чувствую бесконечное обаяние мутной, чуть тепловатой воды Окавы? Мне и самому не нравится это объяснение. Только уже много лет, каждый раз когда я вижу эти воды, у меня возникает такое непередаваемое чувство покоя и умиротворения, что даже слёзы навёртываются на глаза. У меня возникает ощущение, что я ухожу от того мира, в котором живу, и вхожу в страну мечты и воспоминаний. Из-за душевного трепета, из-за возможности ощутить покой и умиротворение я так люблю воды Окавы.
Серебристо-серая дымка, зеленоватая маслянистая вода реки, неуверенные гудки, похожие на тяжёлые вздохи, треугольные тускло-коричневые паруса угольщиков – всё, что я видел на реке, навевало постоянную грусть, заставляло трепетать моё детское сердце как листок ивы.
В течение последних трёх лет я в затенённом деревьями кабинете за городом, в Яманотэ, был с головой погружён в спокойное чтение, но всё равно два-три раза в месяц не забывал пойти полюбоваться водами Окавы. Чарующие воды Окавы, которые двигались и не двигались, текли и не текли, заставляли моё сердце, мучительно бившееся в груди от тех побуждений, от того напряжения, которые беспрерывно возникали в тиши кабинета, таять, как это бывает, когда паломник, отправившийся в долгое путешествие, возвращается наконец на родину и испытывает грустное и вместе с тем спокойное чувство уюта. Только благодаря водам Окавы мне удалось снова испытать первозданную чистоту чувств.
Я много раз видел, как склоняется к зеленоватым водам акация, обдуваемая мягким ветром ранней весны, как роняет в них свои белые цветы. Много раз ноябрьскими ночами, часто туманными, до меня доносились крики куликов. Всё, что я слышал, всё, что я видел, вселяло в меня новую и новую любовь к Окаве. Трепетное, как крылышки чёрной стрекозы, сердце ребёнка, рождённое летними водами реки, не могло не ощущать каждый раз возникавшего перед ним чуда. Когда, глядя на чёрную реку, беззвучно ласкавшую борт судёнышка, занимавшегося ночным ловом, я чувствовал дыхание смерти, плававшей в ночных водах, меня особенно остро охватывала беспочвенная тоска.
Каждый раз, глядя, как течёт Окава, я не могу не вспоминать с любовью погружённый в звон храмовых и монастырских колоколов, курлыканье лебедей итальянский город на воде – Венецию, где цветущие на балконах розы и лилии выглядят бледными в лунном свете, точно утонувшем на дне каналов, по которым, точно это происходит во сне, от моста к мосту скользят похожие на чёрные гробы гондолы, не мог не вспомнить душевное состояние Д’Аннунцио, черпавшего в пейзаже Венеции переполнявший его пыл.
Улицы, приголубленные водами Окавы, мне представляются незабываемыми, бесконечно близкими. Вниз по течению реки от моста Адзумабаси прекрасны все улицы, тянущиеся вдоль набережной – Комаката, Намики, Курамаэ, Дайти, Янагибаси или Тада-но Якуси маэ, Умэбори. До ушей идущих по этим улицам людей воды Окавы, отливающие зеленью, точно отполированное стекло, доносят льющееся меж освещённых солнцем белых стен амбаров, меж сумрачных домов с решётчатыми раздвижными дверями или меж аллей ив и акаций, уже покрытых серебристо-коричневыми бутонами, сопровождаемый запахом морской прохлады, греющий душу плеск воды, столетиями текущей на юг. О-о, этот греющий душу голос вод – зеленоватых, будто это выжатый сок травы, – что-то шепчет, брюзжит, причмокивает, и днём и ночью омывая обложенные камнем берега. Не знавшие старины Мусасино, будь то Хандзё, будь то Нарихира, в давние времена авторы эдоских дзёрури, в более поздние – великий Каватакэ Мокуами, чтобы с предельной выразительностью передать атмосферу, царившую на месте казни, сопровождаемой звуками колокола храма Сэнсодзи, часто в своих бытовых пьесах использовали навевающий грусть плеск вод Окавы. И когда героиня с головой отдавалась духу шестнадцатой ночи, и когда Гэннодзё появлялся в облике бродячего певца или когда паяльщик Мацугоро в летнюю ночь – над его головой без конца носились летучие мыши – шёл по мосту Рёгоку, неся на коромысле через плечо свои пожитки, Окава, как и сейчас, что-то грустно шептала и шептала береговому кабачку «Самбаси», зелёному прибрежному тростнику, трюмам плоскодонных судёнышек.
Особенно приятно слушать шум воды, находясь на пароме. Если память мне не изменяет, между мостами Адзумабаси и Син-Охаси раньше было пять переправ. Из них три переправы: Комаката, Фудзими и Атака – одна за другой приходили в упадок, и сейчас по-прежнему существует лишь две переправы – от моста Итинохаси до улицы Хаматё и от моста Микурабаси до улицы Сугаратё. По сравнению с моими детскими впечатлениями мне сейчас кажется, что и течение реки изменилось, и островки, кое-где заросшие тростником, бесследно исчезли, и лишь на двух этих переправах всё ещё ходят судёнышки с мелкой посадкой, с теми же самыми стариками капитанами, которые по многу раз в день всё так же бороздят зелёные, как листья ивы, воды реки. Я часто, причём без всякой надобности, плавал на этих паромах. Было очень приятно покачиваться, как на качелях, в такт движению вод. Чем позже это происходило, тем острее меня охватывала попеременно то грусть, то радость от плавания на пароме. За низким бортом была широкая гладь реки, на глянцевых зелёных водах которой искрился тусклый бронзовый свет, – её можно было охватить одним взглядом до того места, где реку перерезал мост Син-Охаси. Дома по обоим берегам реки в серых сумерках неразличимы, кое-где в желтоватом тумане всплывает просвечивающий сквозь сёдзи свет лампы. Вместе с приливом вверх по реке проплывает одна-две баржи с полуспущенными серыми парусами, но на них царит тишина и невозможно понять, стоит кто-то у руля или нет. Глядя на паруса этих безмолвных судов, вдыхая запах скользящего по речной глади зеленоватого прилива, я всегда почему-то испытывал невыразимую грусть, как это бывало, когда я читал стихотворение «Эрлебнис» Гофмансталя, и вместе с тем мне казалось, что и в моём сердце трогательный шёпот воды издаёт одинаковую с текущими на дне тумана водами Окавы мелодию.
Однако чарует меня не одно только журчание вод Окавы. Почти нигде не возможно увидеть блеск, каким отливают воды этой реки: они такие спокойные и тёплые.
Морская вода слишком сильно отдаёт зеленью, напоминая цвет яшмы. А вода реки в верхнем течении, где совсем не чувствуется приливов и отливов, сверкает не сильно, едва заметно, как, например, изумруд. И только когда река протекает по равнине, где смешаны пресная и морская вода, воды Окавы представляют собой смешение прохладной зелени и тёплой замутнённой желтизны, что, как
