это, мне оставалось только посмеяться.
Я вижу, ты морщишься. Считаешь меня человеком, совершившим преступление. Скрывать нечего, мой диагноз безошибочен – такова уж моя профессия. Врач делает заключение о состоянии больного даже по цвету его лица. Твои моральные принципы мне понятны. Но всё же совершённое мной доставило людям беспокойство. Просто я несколько видоизменил то, что думает А. о Б. Хорошо это или плохо – зависит от обстоятельств. Ты опасаешься, что вымысел превратится в правду? Брось шутить. В том, что думает А. о Б., нужно отделить правду от вымысла, разве это немыслимо? До конца человек знает только самого себя. И ещё одно – реально только существование самого себя, созданного самим тобой.
Разумеется, если из-за этого между А. и Б. возникнут нелады, вся ответственность ляжет на меня, но, я надеюсь, этого не произойдёт – хорошо бы. Обязательно позабочусь, чтобы такого не случилось.
Во-первых, людей, которые бы вели себя как я, во все времена, думаю, было очень много. Хотя, возможно, людей, которые бы так же, как я, отчётливо осознавали, что они делают, не существовало. Быть они, конечно, были. Например, я, испытав что-либо, тут же рассказывал об этом друзьям. Ты при этом думал, что в строгом смысле слова я могу рассказывать всё как было, не прибегая ко лжи. Хорошо, хотя я и мог так поступить, сделать это было очень трудно, поэтому разница между дарованием лживого материала и правдивого, если мыслить крупными категориями, весьма мала. Значит, издавна людей, рассказывавших вздор писателям и поэтам, было, видимо, немало. Я называю это вздором, хотя слово это пользуется очень уж дурной славой. Но ведь фактически это прекрасное порождение воображения.
Перестань ты, пожалуйста, дуться. Давай лучше пойдём выпьем вместе кофейку. И, сидя под лампой, послушаем Бетховена. «Heldenleben» напоминает рёв автомобиля, поэтому человек, который говорит, что любит его, заключён в Жане Кристофе. Возможно, я слушаю Бетховена так же, как он. Бывают случаи, когда это и взгляд на человеческую жизнь…
Отплытие
Нарусэ-кун!
После того как мы расстались, прошло больше месяца. Быстро бежит время. Если и дальше так пойдёт, то, вопреки ожиданиям, незаметно, наверное, пролетят пять-шесть лет, на которые ты нас покинул.
В день твоего отплытия из Йокогамы, когда прозвучал гонг и все провожающие спустились по трапу на причал, я столкнулся с Джонсом. До этого на палубе он, правда, мелькнул, но потом не появился ни в твоей каюте, ни в салоне, и я подумал, что он ушёл. Однако поймавший меня сэнсэй был полон энергии и стал говорить, что приходит сюда всякий раз, когда его начинает одолевать желание попутешествовать, что в будущем году скорее всего съездит в Америку. Я ему что-то отвечал, вяло поддерживая беседу. Во-первых, было ужасно жарко. Ещё и живот болел. Кроме того, мне было лень напрягаться, чтобы воспринимать его английскую речь.
Тут корабль начал отчаливать. Двигался он очень медленно, полоса воды между кораблём и набережной понемногу становилась все шире, и хотя я и понимал, что он движется, уловить это движение было почти невозможно. К тому же и вода была очень грязная. Вся поверхность замусоренной желтовато-зелёной воды была покрыта обрывками соломы, окрашенными деревяшками. Всё это нисколько не было похоже на художественное описание, прочитанное мной в «Пристани» Мори-сана.
В соломенной шляпе и пиджаке чайного цвета ты держал в руке веер и смотрел в мою сторону. В твоём взгляде сквозила обыденность. Возвращаясь из университета домой, мы вместе прогуливались по Канде, выходили на Сударатё, где ты садился на трамвай, идущий в Миту, а я в тот, который шёл в Уэно. У нас было правило – тот, кто уезжал последним, провожал того, кто уезжал первым. С тех пор почти ничего не изменилось. (Может быть потому, что во мне никаких изменений не произошло.) Время от времени поглядывая в твою сторону, я говорил с Джонсом о всякой чепухе. Он, например, сказал, что Комптон Макензи будто бы рассказывал, что собирается проникнуть в России в тюрьму, чтобы продавать там специальные приспособления для побега. Я плохо понимал, о чём он говорит. После многочисленных повторений понял лишь, что, проводив тебя, он отправится в Нумадзу рисовать с натуры.
Тут я обратил внимание, что расстояние между кораблём и причалом сильно увеличилось, и остро почувствовал, что ты покидаешь Японию. Все закричали: «Нарусэ-кун, банзай!» Ты в ответ помахал нам веером. Кстати, я со школьных лет ещё ни разу не кричал во весь голос «банзай». Приноравливаясь к нашему приподнятому настроению, ты снял соломенную шляпу и высоко поднял её над головой. Но наши крики «банзай» не так-то легко было унять. Я помню, как меня осуждали когда-то за то, что я сказал «не распаляйся» (использовав твоё выражение). А ты только улыбнулся. Стоявший передо мной твой младший брат, привязав к тросточке носовой платок, стал изо всех сил размахивать ею и кричать: «Братец, банзай!»…
На кормовой палубе плыла большая труппа русских актёров. Большинство мужчин были в грязноватых японских хлопчатобумажных кимоно-юкатах. Когда-то эти актёры выступали в театре «Хонгодза», но, судя по тому, как они в неряшливых юкатах толпились на кормовой палубе под жарким солнцем, вряд ли можно было сказать, что труппа процветает. Были тут и актрисы в красных косынках, и дети в гольфах. Неожиданно все эти люди начали петь хором. Высокий мужчина, тоже в юкате, будто в руке у него дирижёрская палочка, стал управлять поющими. Джонс после каждого куплета кивал и говорил: «Гуд». Но что было «гуд», я так и не понял.
На корабле царило веселье, на причале его не ощущалось. Многие плакали. Плакала и твоя мать. Плакали и твои сёстры. У некоторых на глазах не было слёз, но по их лицам было видно, что они готовы расплакаться. Особенно романтично выглядел пожилой иностранец в сюртуке и цилиндре, который, подняв руку, делал жесты, будто приглашает корабль вернуться.
– Ты не плачешь? – спросил я, похлопав по плечу твоего младшего брата.
– Разве мне пристало плакать? Я же мужчина.
Он сказал мне это сочувствующе: мол, неужели не понятна столь очевидная истина, это же аксиома. Я улыбнулся.
Корабль уходил всё дальше. Разобрать твоё лицо было уже невозможно. Удавалось только увидеть, как ты, отвечая на наше «банзай», время от времени поднимаешь веер.
– Послушайте, давайте выйдем на солнышко. Если останемся в тени, нас не будет оттуда видно, – сказал, обращаясь к нам, Кумэ.
Мы все вышли на солнце. Я по-прежнему держал шляпу над головой. Стоявший рядом со мной Джонс махал своей странной панамой. Впереди стояли высокий Мацуока и низенький Кикути, широкие рукава их кимоно развевались на ветру. Они тоже махали шляпами. Время от времени Кумэ
