Быть может, его мысли далеки от сумасшедшего грохота этой гигантской теплицы, где полуголые люди, иссохшие чуть не до костей, сравнялись в цвете с машинами, где они сведены, так сказать, в одно физическое усилие, в наемную силу, которая действует, как во сне, или, скорее, как в кошмарной бессоннице.
Тото обернулся; спецовка была распахнута на его худой, но широкой, как прокатный стан, груди. Его белые глаза обратились на Бланшара. Видели ли они его? — Собрание в шесть, — сказал Бланшар. Стоял такой грохот, земля так содрогалась от грозного дыхания металла, что Тото вряд ли расслышал. Рауль повторил: — В шесть собрание. — Бескровные губы Тото, прочертившие черную маску лица, презрительно скривились, и он бросил: — Здрасьте, давно не было! — и Бланшар сам удивился, что разобрал его ответ. Он видел, как из пасти механического чудовища снова выползла змея и устремилась к стоявшему перед ней человеку, а тот властным движением всей руки от плеча до кончиков пальцев в сотый раз схватил ее огромными щипцами, длиной в полтора метра, и отбросил на предназначенный ей путь ко второй клети, уже требовавшей пищи. А там, на расстоянии пятнадцати метров, двое других рабочих в давно выцветших, когда-то синих спецовках поджидали ее в мертвенном свете, проникавшем сквозь грязные стекла крыши…
Тото следил своими белыми, ничего не выражающими глазами, за направившимся к выходу Бланшаром и видел, как мастер заорал на него. Должно быть: «Какого чорта ты тут шляешься!» Из-за судорожного лязга ножниц он не слыхал, что именно орал Шлюха, сволочь он этакая… Тото пожал плечами. В шесть собрание… Он прикрыл глаза своей огромной, грязной, пропитанной смазочным маслом ладонью, сильно нажимая на веки, и в наступившей на мгновение тьме снова увидел вспышки огня, огромные огненные зигзаги, пляшущие вокруг него. Ему показалось, что он падает. Он открыл глаза, жадно втянул воздух — ну и пекло!.. В шесть собрание… Адская змея извивалась от стана к стану. Тото глядел ей вслед. Он видел, как она вытягивается, коробится, вся красная, красная, красная… В шесть часов. Очень трудно думать разом о многих вещах. Да и просто опасно. И трудно отделить одни мысли от других. Он чувствовал, что все его тело напрягается от усилий. Сколько проходит в голове мыслей, всяких мыслей… В шесть собрание. Снова собрание. Собраниями войны не остановишь. Пот, струившийся по лбу, заливал глаза. Тото подумал о Марте, о малыше. Он думал обо всей этой собачьей жизни. Подумал, что уже… «Эй!» Новый огромный огненный слиток проплыл между стеклянным потолком и его головой, раскачиваясь на цепи и распространяя палящее сверкание. Попробуйте-ка не посчитайтесь с этим, попробуйте-ка подумать тут о собрании; орудийный расчет машин, закинув головы, торопливо переводя глаза, готовился встретить новый залп длинными стальными ломами.
Вдруг Тото пронзила мысль, ослепляющая, как расплавленный металл: если и будет война, то все равно для него, Тото, ничего не переменится — будет та же пыль, забивающая легкие, та же сумятица в голове, тот же пот, та же невозможность подумать о чем-нибудь… Ничего не изменится. Он будет забронирован. Начнется война, только и всего. Светящийся металл вошел в стан, и земля задрожала от мощных вздохов чудища. Ничего. Война. Но он уже понимал, что все-таки, если война… просто невозможно додумать мысль до конца в этом оглушительном лязге и хрусте стали, в огненном процессе пищеварения, совершавшемся прямо на глазах и обдававшем его жарким дыханием металла. Разве для них, для виснеровских рабочих, не всегда война?.. Война, в которой люди теряют пальцы, руки, жизнь… Змея, как язык дьявола, выползла из черной пасти. Мимо прошел мастер и крикнул что-то Тото и его напарнику Рике. Они сделали вид, что не слышат. Впрочем, они и вправду не слыхали. Стан сотрясался, обжимая металл… жара, жарища. Мастер ушел. Вот Шлюха, не может удержаться от замечаний, хотя прекрасно знает, что его не услышат! В шесть собрание. Для них уже теперь война, всегда война. Нельзя думать разом обо всем. Забронируют. Велика радость! Его двоюродный брат Морис сказал: «Тебе везет, ты будешь забронирован». Везет… Война, она вот здесь, а они думают, мы в игрушки играем. Забронирован. Ничего не изменится. Война, как всегда. Ничего не изменится? А профсоюз? Как с профсоюзом будет во время войны? Для забронированных… Ты ведь уже не рабочий, ты забронированный… значит… ну и мерзость!.. Голова у него раскалывалась от шума. В шесть собрание… Марта и малыш… Уже сейчас видно, кому она на руку, эта война… Шлюха вчера закатил им речь… Война… А с кем воюют? Во-первых, здесь всегда война… Прокатные станы вырывали друг у друга из пасти багровую змею. Воздух ритмически вздрагивал от шума. Головы, руки, плечи, широко расставленные ноги, огромные щипцы, с усилием направляющие раскаленный слиток в прокатный стан. В шесть… Теперь уже и собрания приходится проводить украдкой… Война… Это с нами они воюют… Война начинается с того, что у нас отнимают наши права… Забронирован… Раз ты забронированный, значит, уже не рабочий, — это он сказал, Шлюха… И когда идет война официальная, не эта всегдашняя война, а война, которая официальная, — тогда во всем неправы рабочие, и все — и право, и родина, и долг, — все служит хозяину, а ты только помалкивай, слушай да помалкивай… Вот она какая, их война…
— Эй, эй! О чем замечтался! — закричал Рике.
Раскаленная масса раскачивалась над ними. Действительно, о чем замечтался? Нельзя разом все думы передумать. Вытянув руки над головой, он ломом направил огненный слиток в разинутую пасть стана. Нельзя разом все думы передумать.
В большой грязной умывальной с двух сторон тянулись над желобами трубы, усаженные кранами; по желобам текла черная от грязи мыльная вода; голые по пояс люди скреблись, отдувались, фыркали, сплевывали. Папаша Феру — ему не было еще сорока пяти, а выглядел он на добрых шестьдесят — невольно вспоминал, как двадцать лет тому назад все восторгались этой самой умывальной. А какой жалкой и, главное, тесной казалась она теперь, когда в ней мылось столько рабочих! Те, что дожидались своей очереди, кричали передним: — Хватит размываться! Им, видите ли, красоту нужно наводить, а другие пусть подождут — барин в театр собрался.
Виснер самолично председательствовал на открытии умывальной, даже произнес речь — весьма редкостный случай: хозяин не любитель разглагольствований и появляется на людях только в торжественных случаях. Маленький белокурый крикун Бидоле плевать хотел на хозяйские благодеяния: в
