– Та-а-ак… Ясно. А ночью вы, значит, на табаке?
– Это зачем же? – удивился Трофим Касьяныч.
– Ну сторожить-то надо?
– Да нечего там пока сторожить, табак-то еще не ломали!
– Так, значит, правильно он вас перевел сюда? Временно?
– Да то как жа! Правильно, конешно! Чего ж это я без дела сидел бы? – с восторгом закричал старик. – Это он правильно придумал! Я же и сразу-то вам сказал, что у него мимо рук ничего не проплывет! Зуб!
«Занятный дед… – усмехнулся Голубев. – Не дед, а флюгер какой-то. Чего ни скажи, на все кивает согласно».
Дымок над сушилкой трепало ветром. Заметно покачивались и кренились светло-зеленые и воздушно-легкие маковки тополей.
Голубев достал из кармана крупное, воскового литья, краснобокое яблоко и молча начал жевать. Разговаривать с Трофимом Касьянычем было скучно, а главное – бесполезно. А старик приценился сбоку, причмокнул:
– Яблочками-то… у Васьки Ежикова, значит, разжились?
Голубев от удивления перестал жевать.
– У него. А вы откуда узнали?
– А очень просто. Ни у кого больше нету такого сорта! – с восторгом подскочил старик. – Ведь он какой, Васька-то? Лучше его ни в машине никто не понимает, ни в поле, ни в саду! Сред-нее! Сред-нее образование у него, в армии получил, время тоже не терял! Мотоцикл с коляской заимел недавно – это правильно. Дом перебрал – это, считай, полдела! А главное, что – зуб!
Нахватал саженцев таких, что никто доси и не слыхал!
У него там и ремонтная малина, и…
– Ремонтантная, – поправил Голубев.
– Ась?
– Ремонтантная, говорю, малина…
– Да и я ж говорю! Японскую вышню достал и черноплодную рябину выписал, а она, рябина-то, сладкая, как сахар! Теперь токо бери чачу, клади рябину, и – готово! А яблоки эти у него из «Сада-Гиганта». Забыл, как называются. Какой-то Розовый Ероплан, то ли еще как…
– Розмарин, – сказал Голубев.
– Вот и я это ж самое говорю!
– Работящий, значит, парень?
– О-о, зуб! Печи еще перекладывать мастер! Это он уж в мертвую пору, когда уборка зерновых кончается…
В прошлом годе начальству все перекладывал, а теперь и другие просят. На новый лад эти печки у него получаются, и тяга хорошая. Золотые руки, и минуты без дела не просидит!
– А вот говорят еще, что он, мол, прижимист больно… – с умыслом, но без всякого нажима, сказал Голубев, доставая последнее яблоко. – Все – для себя! Под себя гребет лапками?
– Да то нет? Все как есть, с места не сойти! – перекрестился Трофим Касьяныч. – Кулак, сказать, форменный! Ведь это надо же! День и ночь вкалывает, на производстве полторы сотняги загребает, и сад развел, и поросенка содержит, и куры у него – полон двор, и жениться еще, деляга, собирается! Да и девку такую отхватил, что другой-то такой до самой Усть-Лабы не найдешь! Само что ни на есть ту-ни-ядиц! В случае чего, первый под эту катушку пойдет! Не-ет, уж чего-чего, а зря люди не скажут!
Да, сказать можно, конечно, всякое, но яблоки и в самом деле – отличные! Они рассыпчато похрустывали на зубах, заливали рот свежим, кисловато-сладким соком, пахучим, как первый цветочный мед.
О чем бы еще спросить занятного старичка?
Голубев глянул на часы, осадив рукав, снова предложил Трофиму Касьянычу болгарскую сигаретку. Между делом спросил:
– А кто у вас тут утильсырье и кислицу принимает?
Что за человек? Не скажете?
Дед склонился к нему, прикуривая, экономя спички. Настороженно и вопрошающе косил глазом: дескать, с какой стороны требуете охарактеризовать? Мне это – раз плюнуть, мол, но все же знать надо, в каком свете? Чтобы разногласия не получилось…
Не дождавшись подсказки, пыхнул легкой затяжкой:
– Кузьма-то? Ну-у, Кузьму тут всякий знает… Кузьма – это, брат, не то что… – кривой указательный палец с обломанным ногтем поднял значительно и все же с некоторой неопределенностью. – По-ли-тик!
– Головастый мужик, значит?
– Если точно сказать, так дальше некуда! – обрадовался старичок. – Каждую газету прочитывает два раза. С переду назад, а потом с заду наперед! Во как! Все букву ять ищет и, пока не найдет, газетку не выпустит…
– Это какую же ять? Теперь такой вроде бы нету?
– Ну, словом, заглавный крючок! Заглавный пункт, что ли… От этого у него и способность такая: наперед все знает, на три аршина в землю видит. Когда тут колхоз был, так Кузьма трех председателей изжил. Прямо сырцом их съел! Потому что они ошибки допускали в своей деятельности, а больше-то некому за ними доглядеть. А он их – на карандаш! Как жуков на иголку,
– Как же это у него получалось?
– А шут его знает! Он же, говорю, наперед все знал и теперь знает. Вы у него нынче спросите, за что председателев через год костерить будут, он скажет. А не скажет, так все одно – подумает, и – в самую точку, Политик!
– Часто, значит, письма в верха пишет?
– Почитай, каждую неделю…
– Какая ж ему от этого польза?
– Ну! Пользы, конешно, мало. А привычка. Любит за порядком глядеть. Чтоб порядок был.
Голубев наклонился, скрывая усмешку, начал снова рассматривать носки своих туфель. И покачал головой задумчиво:
– То-то мне люди говорили… Значит, верно. Кляузник, говорят, и шантажист. И шкурник вроде бы…
– Говорю же: зря не скажут! – мгновенно отреагировал старик и снова стал похож на задиристого одноглазого петуха. – Кляузник, каких свет не производил!
Ныне-то люди его уже обходят, как бешеного кобеля!
И кличка у него с давних времен такая: «Кузя – на горбу черти»! Вот у него какая кличка! Сам-то, говорят, ничего сроду не делал, токо других учил, критику наводил. Отовсюду его уж повыгоняли, паскудника, до утильсырья докатился, а и оттуда кого нужно достанет!
В совхозе не работает, а тоже на кладовую нашу иной раз поглядывает, хочет по себестоимости отхватить того, сего…
– Пользуется? Из кладовой-то? – теперь уже без всяких шуток насторожился Голубев.
– Ну, брат, у Белоконя попользуешься! С правого плеча – на левый глаз… Кхе. Белоконь этот, скажу я вам, как цепная собака на сене – сам не жрет и другим не очень…
– А шифер-то продал бухгалтеру? Незаконно? Столистов?
– Это какому ж бухгалтеру? – оцепенел старичок.
– Да Ежикову!
– Не слыхал. Чего не слыхал, того не слыхал, – сказал старик твердо. Дескать, в оценках я еще могу пойти на уступки, а насчет фактов, тут я придерживаюсь другого правила. – И бухгалтера такого вроде не было у нас…
– Ну как же! – настаивал Голубев.
– Да вот никак и не припомню такого. Бухгалтер у нас Ефимыч Воскобойников. Старичок прокуренный. Шифер ему вовсе и не нужен, ему в гроб пора…
– Как же так?
– Так опять же брехня чья-то! – озлился старик. – Людей, их послухай, так глаза на лоб вылезут! Люди-то, они всякое мелют – когда муку, а когда и отруби!
– Это вот мне как раз Кузьма Надеин и сказал, – с равнодушием в голосе добавил огонька в разговор Голубев.
– Да брешет он! Вот паскуда, и до совхозного начальства ключи подобрать хочет! Ведь это беда! Сынок у него еще… Вы про сына-то у него не спрашивали?
– Нет, не довелось.
– Этакая верста. Полтора-Ивана, а назвал его Кузьма Гением. Гений, значит… Вот, недавно с отсидки вернулся…
Старик томительно и протяжно вздохнул, сплюнул:
– Сижу вчерась на крыльце у сельпа, вечером. Табачок смолю, никого не трогаю, звезды уже высыпали…
Подходит этот Гений, пинжак на одном плече. «Ты, говорит, падла старая, уходи отсюдова!» – «По какому случаю, Гений Кузьмич?» – «Я, говорит, тута свиданию назначил, счас буду с девкой любовь крутить!» Ну, я встал, конешно, разговаривать с ним дальше, это – одни маты получать. И насчет девки – брешет, никакая девка с ним не пойдет, а нужно ему, чтобы ночью у магазина никого не было. Принюхивается!
– Сидел-то за воровство? – осведомился на всякий случай Голубев.
– За фулюганство…
– Ну, и – ушли вы, значит?
– Да то как жа, как жа тут не уйдешь?
– Осторожный вы, гляжу, человек! Даже и не возразили?
– Да ведь оно какое дело, сынок… Возражать-то, оно опасно. Я вот возразил один раз и на всю жизнь передних зубов лишился, – Трофим Касьяныч обиженно дернул губой и выбил ногтями замысловатую дробь по вставным зубам. – Вот они! Чужие, а блюду теперь пуще глаза, чтобы во второй раз на них не тратиться…
– Было, значит, время, что и вы возражали? – теперь уж не скрывая смеха, спросил Голубев.
– Да то как жа! Я тоже, брат, шустрый был. Лавочников, попов и всяких дьячков громил тоже почем зря, все хотел с ними за отцову имю рассчитаться, с нехристями…
– За что-о?
– Да как жа! Ведь они тогда из этого барыш имели! И такую надсмешку над человеком устроили, назвали при рождении Касьяном! По святцам этим, будь они неладны. А это имя такая, что день ангела ему выходит один раз в четыре года, во как! Оттого он и незадачливый был, всю жизнь в бедности, и семью, считай, по ветру пустил от такого надругательства.
