Голубев понять ничего не мог. Но из дальнейшего выяснилось, что отец Трофима Касьяныча родился двадцать девятого февраля, в високосный год. Стало быть, у него на роду уж было написано, чтобы оказаться в Касьянах.
– А они и рады, черти долгогривые! – прослезился старик. – Не подумали, аспиды, что иной человек от одного прозвища в могилу может лечь раньше времени!
Возьми ты того же Гения – я считаю, что от прозвища это у него… Беспутство-то! Был бы он Ванькой либо Гришкой, так ни за что б фулиганничать ведь не стал!
Дед явно заговаривался, впрочем, его болтовня забавляла Голубева, и он напомнил:
– Ну и как же насчет зубов-то дело получилось?
Трофим Касьяныч только рукой махнул: дескать, ничего в этом особенного, с любым приключиться могло. И очень даже просто.
– Это уж в войну… Я-то не здешний, из-под Курского, есть там городок Рыльск, может, слыхали? – начал он. – Ну, так я всю жизнь там в пастухах проходил, тихо и мирно. Поскольку в науку-то по старому времени отец не сумел нас двинуть, больно много народил, и все голопузые, правду сказать. Одного я достиг в зрелом возрасте – в газету меня снимали, что правда, то правда. И вот пристигает такое военное положение, что нужно с гуртами на восток подаваться. А стадо к тому времени у нас уже доброе было, жалко все же… Погнал я его на Обоянь, а немцы как оглашенные – за мной!
Я – на Кочетовку и Беленихино, а они, скажи, как с цепи сорвались, с севера меня обходют, в Курскую аномалию хотят втянуть! Тут я, конечно, все до разу сообразил и – прямиком, через Белгород, на Волчанск двинул, сумел ноги унести. За все это время токо одну колхозную телку потерял. Да и не потерял скорее, а попросту съел вместях с подпаском… Ну, дальше говорить нечего, немцы из-под Луганска надвинулись, смяли мою направлению, и я вместе с табунами аж под Кущевской очутился. А как через Дон переправлялся, говорить уж не буду, чтобы нервы не трепать лишний раз. На Кубани думал остановиться, так нет, проклятые, к самым горам подперли. Тут уж я скотину передал кому следует, в горы ее угнали, немцам ни одного хвоста не досталось. Взяли они меня одного, как есть голенького, в этом как раз хуторе – Веселом… Веселый-то он веселый, а радости никакой, если схватили, аспиды, и на допрос волокут? Если – руки за спину, а душа в пятки?
– Я-то как считал? – продолжал Трофим Касьяныч. – Я так считал, что раз я теперь голый, никакого общественного имущества на мне, то зачем бы я им понадобился? В солдаты или на трудовой фронт – не гожусь. Остался я это, перезимовать. Старуху себе бесхозную подыскал тоже, с коровкой… Ну и – перезимовал! На рождество приходит полицай Феклухин за мной.
«Это ты, старый пень, гурты от нас угонял? Собирайся!»
И вот тут я ему возразил… А чего б вы думали возразил-то? А то, что он с моей бабкой был, можно сказать, одной выучки. Кабы он был чужой полицай, так я бы, конешно, спугался да и смолчал, а то ведь они незадолго перед тем обое с Крайнего Севера прикомандировались, с отсидки. Тут уж я и думаю, как же так? Что это за люди такие, что всякому богу служат, хоть православному, хоть басурманскому? Вот и рискнул это я… возразить. «Я-то, говорю, хоть скотину всю жизнь гонял, а ты, мол, людей хошь в скотину обратить, в овечий гурт. Не пойду!»
– Да… Он, понятно, никакой разъяснительной работы не стал проводить, токо один раз прикладом дотронулся…
Старик снова пощелкал ногтями по металлическим зубам, оскалился и часто заморгал глазами от воображаемой боли, крякнул.
– Ивановна моя со стола вилку схватила, хотела ему левый глаз на правое место переставить, да где ж там! Скрутили и ее тоже, вместе со мной и – в кондей. Потом-то многие немцы приходили на нее специально смотреть, сроду, говорят, не видали такой шебутной старухи. Да… Просидели мы у них в холодной самую малость, тут как раз наши пришли, с гор спустились. Обошлось, окромя, конечно, коровы. Корову-то у нас немцы все же успели слопать. Ну, а Феклухина-то я потом убил…
– Как это? – чуть не поперхнулся Голубев.
– Да очень просто. Копаю это гарод – в конце февраля, не то в марте было дело, уж и не помню, весна как раз теплая и ранняя была. Копаю, значит, никого не трогаю. Смотрю: сидит в бурьяне, глазами на меня зыркает. «Дедушка, не выдавай, не бери грех на душу, потому что меня, мол, заставили… У меня золото недалеко тут прикопано, все отдам…» – «Ах ты, думаю!
Золото у него…» А у меня как раз в руках-то садовый заступ был… Огрел я его по башке, для острастки, да, видать, чересчур. Голодный он был, копырнулся носом в землю, токо и всего….
«Врет, видимо, старичок…»
– Мне потом, спустя время, медаль за победу дали.
Ордена я не заработал по причине возраста, а медаль – это можете проверить, у старухи на сохранении. Старуха-то попалась мне шибко добрая, так я уж и не подумал отсюда трогаться… Хату нам с нею дали, скотину опять начал стеречь. Все обратно по-старому началось…
Солнце уже спускалось за крышу совхозной конторы, жара дневная спадала. Поблизости тихо курилась сушилка, тени под вербами стали глубже, откуда-то снизу, от речки, потянуло прохладой. Старик поклевывал носом, вся его петушиная резвость пропала, он выговорился и приустал, видно. Задремывал, ронял голову, потом начинал часто моргать, с удивлением глядя вокруг.
– Шебутятся людишки, чего-то такое ищут, в смущение один другого вводят… А я смотрю на них и понять покуда ничего не понял… Одно токо и было хорошее у меня, что молодым был. Кнут, бывало, размотаю да кэ-эк… с правого плеча! Вроде как из ружья!
– Дедушка, а где тут у вас кладбище? – неожиданно для старика и для самого себя спросил Голубев,
– Чего?
– Кладбище где у вас, спрашиваю.
– Эт для каких же надобностей вам?
– Отец у меня, Голубев… Убили его тут.
– В войну, что ли? – спросил старик и подвинулся к Голубеву.
– Нет, не в войну… Еще в тридцатом году.
– Кулаки, что ль?
– Не по пьянке же! Он сюда с заданием из газеты приезжал. Хочу вот могилу его найти.
Старик вздохнул:
– Где ж ты, милый, ее теперь найдешь! Время давно посравняло те могилы. С после войны уж новое кладбище в хуторе обчали!
В воздухе, по-вечернему прохладном и влажном, тоскливо пропел комарик и с жадным стоном приник к Голубеву. Где-то на шее, за ухом, облюбовал место. Голубев не шевелясь выжидал, пока он глубже запустит хоботок. Потом резко прихлопнул ладонью и потер место укуса, ощутив под пальцами противную влагу.
– Комар, – успокоил он насторожившегося старика.
– Комар? – старик проснулся окончательно и не поверил. – Откуда ж комар-то? Их тут вовсе и не бывает! На всех речках, считай, лет двадцать как нефть плавает. Не выдерживает этого насекомое, сдыхает…
Подумал еще самую малость и сделал заключение:
– От этой нефти, говорят, и лихорадки не стало. Одна польза от нее кругом.
Голубев недавно готовил материал об охране рек, там вопрос ставился несколько иначе.
– Ну да, это, конечно, так, – кивнул он. – Но ведь и рыбы в речках не стало? От нефти?
– Рыбы-то? – поспешно согласился дед. – От нефти, ежели она в воде, рыбы, конешно, не будет. Это уж точно. Вред от нее один!
«Кажется, пора уж кончать этот разговор, – подумал Голубев, зевая от скуки. – Дедок-то без «золотой серединки»! Его спроси, так он запросто русско-турецкую войну припомнит, а если нужно, то и Бородино… Покладистый в суждениях человек, но, впрочем, полицая какого-нибудь запросто может укокошить лопатой под горячую руку…»
Привстал, расправил грудь и потянулся изо всех сил, до хруста в плечах – сидеть на бревне дальше не было мочи.
– Что-то управляющего так долго нет?
– Едет… – сказал старик.
– Где?
– Да вон же, подковы цокают, с той стороны!
И в самом деле, за высоким забором проплыла соломенная шляпа, и вскоре в воротах показался всадник.
Сухощавый, костистый человек в парусиновой куртке нараспашку сидел на лошади не по-кавалерийски сутуло, но как-то привычно и устойчиво. Колени плотно прилегали к ластоватой коже седла, а задники пропыленных брезентовых сапог, словно клещами, сжимали поджарое конское брюхо. В правой руке лениво болталась длинная плеть, похожая на пастуший арапник.
Судя по влажной, курчаво завившейся под стременами и в пахах лошадиной шерстке, напряженно ходящим бокам лошади и устало-осунувшемуся лицу всадника, сегодня и конь и хозяин сделали немалый круг.
Голубев смотрел на упаренную лошадь и снова чувствовал, что немеет. Вновь не хватало ему слов, чтобы определить странную масть коня – светло-рыжего, с влажными подпалинами, изжелта-белой гривой и розоватым храпом. Голубев перебирал в памяти все ходовые названия, которые знал (рыжая, вороная, каурая, гнедая…), и чувствовал, что эти названия не подходят, а ему хотелось не только ради любопытства, но и по прямой журналистской надобности схватить неуловимое, но самое точное слово.
