— Я не знала, что эта шляпа черная, — рассуждала она, — тем не менее я не могу смотреть на нее без отвращения.
Говоря это, Она хотела бросить шляпу на кресло, стоявшее возле нее, а вместо этого швырнула ее через спинку кресла к стене по крайней мере на шесть футов дальше, чем хотела.
— Я ни на что не способна, — воскликнула Луцилла, и лицо ее вспыхнуло от досады. — Не пускайте ко мне Оскара. Мне страшно подумать, что я покажусь ему смешной. Он придет сюда, — прибавила она, обращаясь жалобно ко мне. — Найдите какой-нибудь предлог не пускать его ко мне подольше.
Я обещала исполнить ее просьбу тем охотнее, что получила неожиданно возможность примирить ее хоть отчасти (пока она будет учиться видеть) с отсутствием Оскара.
Луцилла обратилась к Гроссе.
— Продолжайте, — сказала она с нетерпением. — Научите меня быть не такой идиоткой или ослепите меня опять. Мои глаза ни на что не годны! Слышите вы? — воскликнула она зло и, схватив Гроссе за его широкие плечи, начала трясти его изо всех сил. — Мои глаза ни на что не годны!
— Ну, ну, ну! — крикнул Гроссе. — Если вы не будете сдерживать себя, горячее вы создание, я не буду учить вас.
Он взял лист бумаги и перочистку и, заставив ее сесть, положил их рядом на ее коленях.
— Скажите мне, — продолжал он, — знаете вы, что такое вещь круглая и что такое вещь квадратная?
Вместо того чтоб отвечать ему, Луцилла с негодованием обратилась ко мне.
— Не дико ли с его стороны, — сказала она, — задавать мне подобные вопросы? Умею ли я отличить круглое от квадратного! О, как унизительно! Пожалуйста, не говорите Оскару.
— Если знаете, так скажите, — настаивал Гроссе. — Взгляните на эти вещи у вас на коленях. Что, они обе круглые? Или обе квадратные? Или одна круглая, а другая квадратная? Взгляните и скажите.
Она взглянула и не сказала ничего.
— Ну? — спросил Гроссе.
— Что вы вытаращили на меня глаза сквозь ваши страшные очки! — воскликнула Луцилла раздраженно. — Вы сбиваете меня. Не глядите на меня, и я сейчас скажу.
Гроссе отвернулся со своею дьявольской усмешкой и сделал мне знак следить за ней вместо него.
Лишь только он перестал смотреть на нее, она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по краям бумаги и перочистки.
— Одна круглая, а другая квадратная, — сказала Луцилла, лукаво открыв глаза в то самое мгновение, как Гроссе повернулся к ней.
Он взял из ее рук бумагу и перочистку и (вполне понимая ее хитрость) заменил их на бронзовое блюдце и книгу.
— Какая из этих вещей круглая и какая квадратная? — спросил он, держа их перед ней.
Луцилла поглядела сначала на одну, потом на другую и не сумела дать ответ с помощью одних глаз.
— Я сбиваю вас опять, — сказал Гроссе. — Вы не можете закрыть глаза, прелестная моя Финч, пока я смотрю на вас, не правда ли?
Она покраснела, потом побледнела. Я боялась, что Луцилла расплачется. Но Гроссе умел ладить с ней удивительно. Я никогда не встречала человека с таким тактом, как этот грубый, некрасивый, эксцентричный старик.
— Закройте глаза, — сказал он спокойно. — Так и следует учиться. Закройте глаза, возьмите эти вещи в руки и скажите, какая круглая и какая квадратная.
Она ответила тотчас же.
— Gut! Теперь откройте глаза и заметьте, что в правой руке у вас круглое блюдце, а в левой квадратная книга. Видите? Опять gut! Положите их на стол. Что мы будем делать дальше?
— Можно мне попробовать писать? — спросила она с жаром. — Мне так хочется посмотреть, могу ли я писать с помощью глаз, а не пальцев.
— Нет! Десять тысяч раз нет! Я не позволяю вам ни писать, ни читать. Пойдемте со мной к окну. Посмотрим, как действуют ваши несносные глаза при определении расстояний.
Пока мы проводили наши опыты над Луциллой, погода прояснилась. Тучи разошлись, солнце засветило, яркие голубые просветы в небе расширялись с каждой минутой, тени величественно плыли по зеленым склонам холмов. Луцилла подняла руки в немом восторге, когда доктор поставил ее перед открытым окном.
— О, — воскликнула она, — не говорите со мной! Не трогайте меня! Дайте мне наглядеться на это! Тут нет разочарований. Я никогда не могла себе представить ничего столь прекрасного!
Гроссе молча указал мне на нее. Она была бледна, она дрожала с головы до ног, подавленная, восторженно изумленная величием неба и красотой земли, в первый раз представшими ее взорам. Я поняла, для чего доктор обращал на нее мое внимание. «Посмотрите, — хотел он сказать, — с каким нежно организованным существом имеем мы дело. Можно ли не быть в высшей степени осторожным в обращении с такою восприимчивою натурой?» Понимая его слишком хорошо, я ужаснулась, подумав о будущем. Теперь все зависело от Нюджента, а Нюджент сказал мне, что он сам не зависит от себя.
Для меня было облегчением, когда Гроссе закрыл окно.
Она начала горячо просить, чтоб он оставил ее еще некоторое время у окна. Он не соглашался. Тогда она бросилась в другую крайность.
— Я в своей собственной комнате и сама себе хозяйка, — сказала Луцилла сердито. — Я хочу делать по-своему.
Гроссе не задумался над своим ответом.
— Делайте по-своему, — сказал он. — Утомляйте свои слабые глаза, а завтра, когда вы захотите посмотреть в окно, вы не увидите ничего.
Этот ответ заставил ее мгновенно покориться. Она сама помогала надеть повязку.
— Могу я уйти в свою комнату? — спросила Луцилла просто. — Я видела так много прекрасного, и мне так хочется обдумать все в одиночестве.
Доктор охотно дал свое согласие на ее просьбу. Все, что способствовало ее спокойствию, заслуживало его полнейшее одобрение.
— Если Оскар придет, — шепнула она, проходя мимо меня, — смотрите, чтоб я это узнала. И, пожалуйста, не говорите ему о моих промахах.
Она остановилась на минуту в задумчивости.
— Я сама себя не понимаю, — сказала Луцилла. — Я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, и вместе с тем мне хочется плакать.
Она повернулась к Гроссе.
— Подите сюда, папа, — сказала она. — Вы были сегодня очень добры со мной. Я поцелую вас.
Она слегка оперлась руками на его плечи, поцеловала его морщинистую щеку, обняла меня и вышла из комнаты. Гроссе резко повернулся к окну и приложил свой большой шелковый платок к глазам, что (как мне кажется) не приходилось ему делать уже много лет.
— Мадам Пратолунго?
— Herr Гроссе?
Он повернулся ко мне, пересилив свое волнение.
— Теперь, когда вы все видели сами, — сказал доктор, выразительно стуча по табакерке, — хватит у вас духу сказать этой милой девушке, кто из близнецов уехал и покинул ее навсегда?
Трудной найти предел упрямства женщины, когда мужчина ожидает, чтобы она признала себя не правой. После того, чему я была свидетельницей, я чувствовала себя совершенно неспособной открыть ей истину. Но мое упрямство мешало мне сознаться в этом прямо.
— Знайте, — продолжал он, — что если вы огорчите, или испугаете, или рассердите ее, все это отзовется на ее слабых после операции глазах. Они так слабы пока, что я прошу вас снова позволить мне провести здесь ночь, чтобы проверить завтра, не слишком ли я уже утомил их. В последний раз спрашиваю вас: хватит у вас решимости открыть ей истину?
Он сломил, наконец, мое упрямство. Я вынуждена была сознаться, как ни тяжело мне это было, что не вижу возможности поступить иначе, как только постараться скрыть от нее истину. Сделав эту уступку, я попробовала посоветоваться с Гроссе, как мне безопаснее объяснить Луцилле отсутствие Оскара. Он (как мужчина) сказал, что нет ни малейшей необходимости учить меня (как женщину) в таком деле, где все зависит от хитрости и изобретательности.
— Я недаром прожил столько лет на свете, — сказал доктор. — Когда нужно наплести небылиц и выйти сухой из воды, женщине нечему учиться у мужчин. Не походите ли вы со мною по саду? Мне надо поговорить с вами о другом, и я очень желаю вот этого, — прибавил он, достав свою трубку.
Мы отправились в сад.
Затянувшись жадно табачным дымом, Гроссе поразил меня, объявив неожиданно, что он решил перевести Луциллу в приморскую местность Рамсгет. К такому решению побудили его две причины: во-первых, медицинская — необходимость укрепить здоровье пациентки; во-вторых, личная — желание удалить ее от сплетен приходского дома и деревни. Гроссе имел самое низкое мнение о досточтимом Финче и его домочадцах. Он называл димчорчского папу обезьяной с длинным языком и с обезьяньими способностями вредить своим ближним. Рамсгет — приморское местечко, которое он выбрал неслучайно. Оно находилось на безопасном расстоянии от Димчорча и достаточно близко к Лондону, чтобы доктор мог посещать свою пациентку часто. Все, в чем он нуждался для реализации этого плана, — это мое содействие. Если ничего не мешает мне взять на свое попечение Луциллу, он поговорит с длинноязыкой обезьяной, и нам можно будет отправиться в Рамсгет в конце недели.
