профессора Баранже, его единственного сына; в июле восемнадцатого года юноша был убит в Шампани.
Профессор прошел через лабораторию, и на лестнице уже раздавался его мягкий голос, произносивший короткие отрывистые фразы, — характерная манера Жюля Баранже. Он разговаривал с Франсуазой. Должно быть, нарочно заходил за ней в лабораторию. — Оба идут, — сказала Мари. — Господи, какие-то новости принес отец? — Три женщины смотрели на дверь с одинаковым чувством: и Ноэми, и дочери ученого всегда дрожали за него, когда он отлучался из дому. В дни Мюнхена болезнь сердца едва не свела Баранже в могилу, и эту его болезнь они как будто ощущали в собственной груди и страдали, когда он, как сейчас, слишком быстро поднимался на крыльцо и потом на второй этаж. Он шипел с Франсуазой, которая была, как всегда, в строгом черном костюме, не вязавшемся с ее молодым лицом. Профессор поцеловал Мари, ласково провел рукой по лбу старшей дочери.
Когда он вышел из комнаты помыть руки, Изабелла спросила Франсуазу: — Почему же ты не привела Бормана позавтракать?
— Он занят, — ответила Франсуаза. — Да, впрочем, для него, кажется, и прибора не поставили…
— Ноэми! — крикнул Жюль Баранже. — Мыла нет!
— Изабелла, — сказала Ноэми, — профессору нечем руки помыть.
— Почему ты ко мне обращаешься, Ноэми? Ключи у Мари.
— Как это у меня? — удивилась Мари. — Ах да, ты дала мне ключи, чтобы масла достать… Куда же я их положила?
— Ну, конечно, — заметила Изабелла, — никогда она не помнит, куда кладет ключи… и зачем только я тебе их дала…
— Вот непогрешимо мудрая дева, — возмутилась Франсуаза. — Сама вечно засовываешь ключи куда попало.
Франсуаза прошла в ванную, взяла оттуда мыло и отнесла отцу: перед тем как сесть за стол, он всегда мыл руки в передней над маленькой раковиной. Изабелла тоже прибежала с мыльницей, но опоздала. Она постояла около отца, глядя на него с небесной кротостью, как глядела только на него, и спросила нежным голосом, каким говорила только с ним: — Кого видел сегодня, папа?
Он повернулся к ней, намыливая руки.
— Был в Лиге… потом расскажу… Ах, да! Встретил сегодня Кремье… Ну, доложу тебе… Кремье рассказал мне кое-что… Ты помнишь Орфила?.. Так вот, он не согласен с партией… просил у Кремье места в министерстве…
Между Жюлем Баранже и его старшей дочерью, которая была ему ближе всех и даже стала для него как бы совестью, существовало одно-единственное разногласие: Изабелла вступила в партию, а профессор не мог решиться принять партийную дисциплину. Он все же был человеком другой эпохи, был связан с людьми своего поколения совместной борьбой, общими политическими страстями и боялся, что, встав в ряды коммунистов, увидит, как между ним и бывшими его соратниками по делу Дрейфуса ляжет пропасть, а ведь их связывало столько общих воспоминаний, столько они выстрадали вместе, еще с конца прошлого столетия, и как-никак — у них одинаковый склад мышления. И, кроме того, кроме того, не всегда к нему подходили тактично… коммунисты обычно так торопятся… они не дают времени ему, профессору Баранже, с его сомнениями, щепетильностью ученого, взвесить все «за» и «против»… у них своя истина, и не всегда они заботятся об истине вообще, об истине с большой буквы.
За столом Мари спросила отца: — Так что же, значит войны не избежать?
— Да, дорогая, не избежать… уже все решено… так мне сказал Кремье… Он разговаривал с Леже [114]… война неизбежна… Я вот говорил Изабелле… Что ты скажешь, Изабелла… эта история с Орфила?
— А что случилось с Патрисом Орфила? — спросила Франсуаза: она не расслышала.
— Оказался предателем, — ответила Изабелла.
Внезапно профессор отшвырнул в сторону салфетку и закрыл лицо руками. Дочери перепугались.
— Папа… — окликнула его Мари. Он не отвечал.
— Папа… — окликнула Изабелла. А Франсуаза протянула через стол свою юную, белую и худенькую руку и отвела темную, старческую с набухшими жилами руку профессора от его лица. Он поглядел на дочерей взглядом провинившегося ребенка и тихо спросил: — А что мне было делать?
Раздался телефонный звонок. — Подойди, Мари, — сказал старик. Аппарат висел на стене, у окна. Пока Мари говорила по телефону, ее сестры со страхом смотрели на отца. Они боялись, как бы он не сказал что-нибудь непоправимое. Почему он такой? — Папа… — прошептала Франсуаза.
— Не понимаю… — говорила Мари в трубку. — Кто?.. Профессор? Что это за шутки! — Изабелла и Франсуаза перевели взгляд на Мари. В эту минуту позвонили у входных дверей. Профессор вздрогнул и поглядел на каминные часы: — Половина второго! Я и забыл… должен прийти Кормейль.
Ноэми притворила дверь в столовую и пошла отпирать, волоча больную ногу…
— В чем дело, Мари? — спросила Франсуаза.
— Ничего не понимаю… — Мари повесила трубку. — Папа, что это значит? О каком обращении он говорил? Будто бы напечатано в «Пари-миди»… ты видел сегодня «Пари-миди»?
— Господин Кормейль пришел, — сказала Ноэми, заглядывая в дверь. — Говорит — вы ему назначили…
— Да, да, назначил… я coвсем забыл… — Профессор поднялся из-за стола, но Изабелла сказала: — А ты пригласи его сюда, папа.
— Нет… Я выйду к нему…
Он сказал «выйду к нему», а сам не двигался с места. Он смотрел на Мари, в ее темные глаза, такие же, как у его покойной жены, поднял руку, как будто хотел что-то объяснить, и опять сел на место. Он тяжело дышал. — Папа! — вскрикнула Франсуаза. Он знаком показал, что ничего, пустяки. Мари вдруг побледнела. Она поняла. Она все поняла. Другие не могли понять.
— Так что сказать-то? — спросила Ноэми.
— Проси сюда! — ответил Жюль Баранже и засунул палец за жесткий крахмальный воротничок, как будто ему давило шею.
Вошел Пьер Кормейль, и сестрам Баранже сразу бросилось в глаза, что в руке у него газета «Пари-миди».
— Присаживайтесь, Пьер, выпейте с нами кофе. Из-за меня у нас сегодня завтрак с опозданием… Можно на минутку газету? Вы уже прочли ее?
Пожав руку Изабелле, Кормейль протянул профессору газету и, натянуто улыбаясь, что-то пробормотал.
— Да что там такое в этой газете? — спросила Франсуаза. Кормейль повернулся к профессору: — Так, значит, это правда, господин Баранже? Тогда зачем же я сюда пришел?
Профессор едва взглянул на
