объединению сверху… Я не против руководителей, не хихикай, пожалуйста, анархист ты этакий! Руководители руководителям рознь… Наши руководители — те, что стоят за наши интересы… Но мы-то не поддержали их снизу, не помогли им бороться против тех, кто изменил в четырнадцатом году, против тех, кто всегда служит интересам буржуазии… И что это тогда с нами приключилось? Опьянели от успеха, Тото. Успех — ведь он в голову ударяет… Не сумели мы сохранить сплоченность, вот такую, какая была у рабочих, когда забастовщики занимали заводы; не было народных комитетов Народного фронта, вот почему теперь уже нет и Народного фронта, вот почему было тридцатое ноября, и ребята дрались нынче в раздевалке, и эта руготня на сегодняшнем собрании. Понял ты, наконец, или не понял? И все-таки, знаешь, даже теперь, даже теперь, хотя кажется, что уже поздно, — а все-таки нет, не поздно! Никогда не бывает поздно хорошее дело делать… никогда не поздно…
Тото ударил кулаком по столу, и из рюмки, к которой Бендер так и не притронулся, выплеснулся «диаболо».
— Нет, — сказал он. — Вы, я вижу, шутники. Поздно. Уже ничего не поделаешь. Никто вас не понимает. Ваши русские, может быть, и правильно поступили, защищая свои интересы, но как же ты хочешь, чтоб французский рабочий это понял? Теперь уж ничего не поделаешь! Поздно.
Он поднялся, надел кепку, бросил на стол деньги за выпитое вино — цена была обозначена на блюдечке — и вышел. Бланшар смотрел ему вслед. Бендер угрюмо смотрел на Бланшара. Бланшар не смотрел на Бендера. — Слушай, — тоскливо сказал Бендер, — слушай, Рауль… ты тоже думаешь, что поздно? — Бланшар молчал… Поздно? Вспомнился Антонио, каким он его на днях застал у себя дома… со сбитыми в кровь ногами… Антонио, который после поражения республиканской Испании, после концлагеря пешком пришел в Париж, чтоб восстановить связь со своей партией, с Испанией… Поздно? Он поднял голову и, устремив глазa вдаль, сказал: — Никогда не поздно хорошее дело делать.
В полированном ящике с зеленым глазком в виде трилистника пела Элиана Селлис. «Интересно, какая она с виду, эта птица-певица», — подумал Бендер. А у стойки негр все еще тихонько посмеивался в ладонь, сероватую, как рассвет над заводами.
Выводя на улицу свой велосипед, Рауль повторил слова Тото: «Как же ты хочешь, чтоб французский рабочий понял?..» Нет, никакой Тото не убедит меня, что французский рабочий не понимает… Они не знают, что такое французские рабочие… а я знаю. Еще увидите, увидите, что такое французские рабочие…
— Так, значит, войны не избежать?
До последней минуты Мари Баранже все еще надеялась. Старшая сестра Изабелла пожала плечами: у Мари удивительная способность создавать себе иллюзии! И почему этоо нет до сих пор Франсуазы? Кажется, всего только подняться из лаборатории. — Да уж Франсуаза никогда вовремя не придет, — вздохнула Мари. — И как она, спрашивается, может сейчас работать, когда в мире творятся такие дела?
Изабелла тихонько присвистнула: — Работать? Еще неизвестно, ради чего она торчит в лаборатории: ради пробирок или Филиппа Бормана…
— Изабелла, как тебе не совестно! Ты же прекрасно знаешь, что это неправда! А если б даже и так… ведь не сегодня-завтра война, и что тогда будет с Филиппом?
— Ах, скажите, пожалуйста, только у меня и забот, что Филипп Борман. Если будет война… И почему это папа до сих пор не вернулся?
Удивительное дело: у Изабеллы были отцовские голубые глаза, но у профессора Баранже взгляд добрый, а глаза его старшей дочери часто глядят сурово.
Сестры постоянно пикировались между собой, но их стычки мгновенно прекращались, когда речь заходила об отце. И даже война казалась дочерям профессора Баранже прежде всего ударом для их отца. Ведь Жюль Баранже более тридцати лет являлся как бы олицетворением идеи всеобщего мира. И на Балканах, и в Испании, и в Китае бесчисленное множество людей, сталкиваясь с проявлениями несправедливости, шептали его имя. Он, несомненно, был самым выдающимся химиком Франции после Вертело [112]. Огромная признанная слава, Нобелевская премия, Коллеж де Франс, Академия наук… Но не работа согнула плечи старика-ученого с устремленным куда-то вдаль взглядом детских голубых глаз, с пушистой седой бородой, начинавшейся от самых скул, а долголетняя борьба за справедливость и мир, неотступная защита правого дела. Где бы и что бы ни угрожало истине, он бросался в бой. Его имя, наряду с именами Роллана и Ланжевена [113], стало на всем земном шаре символом самых фантастических надежд: людям казалось, что стоит лишь произнести это имя, и рассеется угроза кровопролития и смерти. Он жил на левом берегу Сены в маленьком домике рядом с институтом, построенным для него князем Монакским. Жил он там с тремя дочерьми с тех пор, как умерла его жена. Между младшей, Франсуазой, и тридцатилетней Мари была разница в пять лет, а старшей сестре Изабелле исполнилось уже тридцать два. Все три дочери работали с отцом, все были на одно лицо и очень похожи на отца — такие же мягкие, почти расплывчатые черты и неяркие, словно стершиеся краски. Но только Изабелла унаследовала бледноголубые отцовские глаза, Франсуаза и Мари пошли в мать: те же темные глаза, пристальный взгляд и совсем иной склад характера, чем у Изабеллы. Сестер Баранже нельзя было назвать некрасивыми, но все три напоминали выцветшие портреты, все отличались угловатой худобой и резкостью движений. Для всех трех мир вращался вокруг их отца, и все в них, даже благородство, было лишь отражением душевного благородства Жюля Баранже. Их как будто сожгла, опустошила одна-единственная мысль. Люди говорили, что сестры Баранже нарочно одеваются кое-как и этим рисуются. Такова глупость людская! Просто сестрам в отличие от других молодых женщин были чужды заботы о тряпках. Изабелла способна была, сама того не замечая, вырядиться во все цвета радуги. Ее сестры всегда одевались в черное. Все три уже давно пришли к твердому убеждению, что мир на пороге великого открытия или великой катастрофы. Их души сжигала любовь к науке и сознание нависшей над миром опасности.
— Подавать на стол, что ли? Когда профессор-то вернется? Говорил он?
— Да уж давно пора бы ему вернуться, Ноэми, — ответила Изабелла.
Старуха Ноэми, удивительно похожая на козу, которой подвязали фартук, что-то сердито проворчала. В доме она жила с девятисотого года, но все еще не могла примириться с таким беспорядком. Она вынянчила старшего ребенка в семье
