«Не твое дело», — сказал Фидельман, она передернула плечами и ретировалась. Почитывала без особого увлечения любовный роман с продолжением в киножурнале. Ходила за покупками, стряпала, прибиралась в мастерской, однако ванну принимала куда реже него. Пока он работал, она чинила на кухне его носки, исподнее и переделывала свои платья. Нарядов у нее было немного: свитер с юбкой и два проституточьих платьишка, с одного она отпорола две серебряные розы, с другого — ряды малиновых блесток. Она уменьшила в них вырезы, удлинила юбки. Имелся у нее и облегающий черный свитерок; он удачно подчеркивал ее крепкие груди, длинную шею, темные глаза; а также кое-какое заштопанное бельишко, ничего особенно завлекательного; но все же красная комбинация недурная, но чересчур уж красная, и кое-какие украшения — безделушки, которые она купила на Понте Веккио, и непритязательные домашние туфли. Золотые лодочки на высоких каблуках она, завернув в газету, убрала подальше. Интересно, надолго ли, что она сама на этот счет думает? — думал Фидельман. Стряпуха она была отменная. Кормила его хорошо, в основном макаронами, овощами, тушенными на оливковом масле, и время от времени покупала требуху, а то и кролика. Его жалкие деньги она тратила с толком, и в целом на них двоих у него уходило меньше, чем на одного. Она не жаловалась, хотя, когда он, поглощенный работой ли, заботами ли, по нескольку дней кряду не замечал ее, ей случалось и дуться. В постели она никогда ему не отказывала: бывала нежной и вовсю старалась помочь, чем могла. Как-то раз Эсмеральда предложила позировать ему голой, но Фидельман и слышать об этом не хотел. Толстыми ручищами, большими ножищами она порой напоминала ему Бесси в ее девичьи годы, хотя на самом деле в них не было ничего общего.
Однажды утром в октябре Фидельман в порыве вдохновения сорвался с кровати. Не дожидаясь завтрака, вытащил картину из укромного места, решив закончить ее раз навсегда, совсем, и тут обнаружил, что снимка, приколотого к мольберту, нет на месте. Растолкал Эсмеральду, но она понятия не имела, куда подевался снимок. Фидельман помчался вниз, вывалил мусор из мешка на тротуар, лихорадочно разгребал бечевки застывших спагетти и подгнившие дынные корки, а домовладелец махал руками и грозил подать на него в суд. Наверху он прочесал мастерскую сверху донизу. Эсмеральда прилежно помогала ему, но снимок не нашелся. Утро выдалось — хуже не придумаешь, к картине он не прикоснулся.
— Ты что, не можешь писать без этого снимка, это же курам на смех?
— А ты точно не брала его?
— На кой мне он? На нем же не я снята.
— Чтобы досадить мне, да мало ли на кой.
— Не валяй дурака, — сказала она.
От ярости и горя его трясло.
Она в его присутствии обыскала комод — сам он перерыл его раз десять, если не больше — и наверху, под книгой об Учелло, которую он читал, нашла пропавший снимок.
Фидельман вспыхнул.
— Я прощаю тебе твои гнусные подозрения, — сказала она, и ее глаза затуманились.
— Я не заслужил твоего прощения, — признал он.
После обеда она примерила обвисшую шляпку, ту самую, в которой была, когда они познакомились, — прикидывала, как ее переделать.
Вид Эсмеральды в бархатной шляпке задел Фидельмана за живое. На него снова накатил порыв вдохновения.
— Я напишу тебя в этой шляпке, — во всяком случае, сделаю эскиз.
— Зачем? Ты же сказал, что она мне не идет.
— Второй такой не найти, вот зачем. В прошлом не один художник так пленялся шляпкой, что писал и лицо под ней. К примеру, Рембрандт.
— Ну ладно, — сказала Эсмеральда. — Мне-то что. Я думала, ты снова примешься за картину.
— Для картины день загублен.
Она согласилась позировать. Для разминки он мигом набросал ее портрет углем — вышло потрясающе, особенно шляпка. Тогда он сделал ее портрет карандашом, потом он может послужить эскизом к картине.
Рисуя, Фидельман задал ей вопрос:
— Почему ты стала прости… профессионалкой? Я что хочу сказать, тебя на это Лудовико подбил?
— Прости… профессионалкой, — передразнила она его. — Прокудахтал — валяй, неси яйцо.
— Я старался проявить деликатность.
— Плохо старался! О некоторых вещах лучше вообще не упоминать — так будет куда деликатнее; и все равно, даже если ты спрашиваешь только из чистого любопытства, я тебе скажу почему. Лудовико тут ни при чем, хоть он и был одним из моих первых клиентов. И до сих пор не отдал мне деньги за кое-какие услуги, не говоря уж о деньгах, которые в открытую украл у меня. Второго такого мерзавца, как он, свет Божий не видывал, у всех остальных есть хоть какие-то остатки порядочности, правда, мне от этого ни тепло, ни холодно. Но так или иначе, если тебя разбирает любопытство, знай: я сама на это пошла. Не иначе как надеялась выбиться в любовницы художнику.
Фидельман пропустил издевку мимо ушей, продолжал писать эскиз.
— Одно тебе скажу — умирающий с голода отец тут ни при чем, если Лудовико тебе наплел про него. У моего отца небольшая ферма во Фьезоле, от него разит навозом, а уж скряга он такой, что не приведи Господи. Если он с чем и расстался по доброй воле, так разве что со своей невинностью. Мать и сестра пашут на него, он злющий, как легченый бык, вот я от него и удрала. И сбежала потому, что мне опостылело горбатиться на него. А он ко всему прочему еще от нечего делать норовил меня полапать — вот какой он подлюга! Я и читаю и пишу с грехом пополам из-за него, не из-за кого другого. И в проститутки я подалась, потому что не хотела быть прислугой, а никакого ремесла не знаю. Шофер на автостраде присоветовал мне заняться этим делом. Только, несмотря на мою профессию, я ужасно застенчивая, вот мне и приходится терпеть Лудовико — он сводит меня с клиентами.
Она спросила, можно ли посмотреть эскиз, а посмотрев, сказала:
— Как ты его назовешь?
Он собирался назвать его «Портрет молодой проститутки», но вместо этого сказал:
— «Портрет молодой женщины». Я, может, еще напишу портрет маслом по этому эскизу.
— Мне-то что, — сказала Эсмеральда, но была явно польщена. — Я почему у тебя осталась: думала отогреться. Потом, и такое соображение у меня имелось: художник должен понимать про жизнь. И раз сам понимает, не ровен час и меня чему-нибудь научит. А пока что я узнала одно: ты тот еще трус, ничем не лучше прочих. Так оно обычно и случается: думаешь, тебе хуже всех, а всегда найдется кто-то, кому еще хуже.
Фидельман набросал еще три ее портрета на бумаге, в шляпке и без шляпки, один — в черной шляпке с астрой.
Утром ему удалось за несколько часов наполовину вырезать очередную мадонну, и, чтобы отметить это событие, он после обеда повел Эсмеральду в Уффици и рассказал ей про кое-какие великие творения мастеров.
Она не все поняла в его объяснениях, но была ему благодарна.
— Не такой уж ты тупой, — сказала она.
— Малость поднахватался.
Вечером они пошли в кино, а по дороге домой заглянули в кафе на пьяцца Синьория — полакомиться мороженым. Мужчины обшаривали Эсмеральду глазами. Фидельман так на них зыркал, что они тупились. Она нежно улыбнулась ему.
— Когда ты режешь мадонн, ты не такой взвинченный. А когда пишешь этот снимок, ты злющий как собака.
Он признал, что она права.
Она открылась ему, что тайком успела хорошенько разглядеть картину, пока он бегал вниз искать в мусоре снимок.
Фидельман не напустился на нее с руганью и сам этому удивился.
— Ну и что ты думаешь о картине?
— Кто она, ну, та, без лица?
— Моя мать, она умерла молодой.
— А что с мальчиком?
— В каком смысле?
— У него грустный вид.
— Так он и должен выглядеть. Но мне не хочется о нем говорить. Такие разговоры могут помешать картине.
— А мне сдается, ты пытался написать себя самого на руках у матери.
Он чуть не онемел.
— Ты так думаешь?
— Тут и думать нечего. Мать она мать и есть, а сын и есть сын.
— Верно. А что, если я пытался таким образом вырвать ее из рук смерти? Впрочем, подобные соображения ничего не значат. Прежде всего это картина, и не исключено, что первоклассная, если мне суждено ее дописать. Закончи я ее так, как мне порой представляется, ручаюсь, это было бы нечто из ряда вон выходящее. Если художник за всю жизнь напишет хоть одну такую картину, можно считать, ему повезло. Мне порой кажется: напиши я такую картину, то дурное, что было в моей жизни, воспринималось бы иначе, укрупнилось бы, что ли.
— Каким образом?
— Тогда я мог бы простить себе былые проступки.
— А я нет, — сказала Эсмеральда. — Напиши я хоть десяток шедевров.
Мысль эта ее насмешила.
Когда они шли по мосту, Эсмеральда сказала:
— Ты и впрямь чокнутый. Не понимаю, с какой стати ты угрохал пять лет жизни на одну картину. На твоем месте я оставила бы ее и написала картину на продажу.
