— Очень приятно, — с вежливой отстраненностью улыбнулась Чемоданова. — Но мы торопимся, и так засиделись.
Она шагнула к вешалке, сняла с рожка свое пальто и протянула Янссону его, длинное, серое, с глянцевой подкладкой, простроченной крупной шелковой нитью, с красочной фирменной этикеткой.
— Уходите, — обиженно констатировал Михаил. — Или компания неподходящая, а, Кира? Брезгуют нами Женькины дружки, ученые-архитекторы. Народом брезгуют, а?
От молчаливой суеты у вешалки веяло пренебрежением и обидой. А тетка Кира была не из тех, кто прощает обиду. Передав абажур своему спутнику жизни, она привалилась спиной к входной двери и скрестила на груди толстые руки. Кроличья шапчонка упала на глаза.
— А я вот их не пущу! — проговорила тетка Кира с яростным спокойствием. — Пока не выпьют с нами по рюмашке! Не пущу и все!
Михаил выглядывал из-под абажура и одобрительно улыбался. Колесников приблизил губы к уху тетки, к мочке которого прилип маленький рубиновый камешек, и горячо зашептал о том, что люди опаздывают, нехорошо их задерживать, что они подумают?
Тетка плечом отпихнула племянника.
— Только по рюмашке! — зачастил Михаил, радостно глядя на гостей. — По одной, по маленькой… Разговору-то!
Янссон стоял с официальным видом, в пальто, кепи, с «дипломатом» в руках. Чемоданова деловито застегнула пуговицы своего пальто, шагнула в ванную комнату, а когда вернулась, в ее руках алели розы.
Цветы озадачили тетку, лицо смягчилось, и губы тронула улыбка.
— Женя, принеси — бумаги Николая Павловича, он еще раз просмотрит в гостинице.
Чемоданова складывала цветы в букет, не обращая ни малейшего внимания на тетку, словно в прихожую поставили раскрашенную тумбу. Дождавшись Колесникова с пачкой исписанных листов, обернулась к Янссону:
— Вы готовы, Николай Павлович?
Янссон кивнул. Он стоял в полной растерянности и не знал, как себя вести, глупое положение.
И тут Чемоданова шагнула к тетке и крикнула ей в лицо, по-уличному визгливо, с каким-то особым шпа-нистым шиком:
— А теперь… Тварь немытая, халда красногубая! Лярва с Паровозной улицы… Ну! Сдвинь свою… — Она приблизила пухлые, нежного рисунка губы к уху тетки Киры и проговорила такое, что тетка отшатнулась и посмотрела на Чемоданову изумленным взглядом синих глаз, полных уважения и страха. Через мгновение тетка пришла бы в себя, разобралась, но именно на это мгновение Чемоданова и взяла верх.
Чемоданова отрешенно смотрела через окно такси на бегущий мимо полупустой субботний город. Розы тихо звенели резными листочками и топорщили иглы, короткие и высветленные у острия. Янссон молчал, бросая на Чемоданову мягкий взгляд. Хотел было взять ее руку, но чувствовал, что этого делать сейчас нельзя.
— Я, Николай Павлович… долгие годы жила в вагоне, в купе, без адреса. Улицу мы сами назвали Паровозной. Думаю, вряд ли вы представляете, что значит жить в вагоне… Тех людей, их быт, отношения… У меня там были суровые учителя… Помните наш разговор? Тогда, у меня дома, — продолжала Чемоданова. — К нам в автобусе пристал какой-то пьяный идиот. И еще все пассажиры промолчали. Даже на мое нелестное о них замечание. Помните? Вы еще возмутились, что я все приняла как должное, я — тонкий, интеллигентный человек, как вы тогда сказали, помните?
Янссон кивнул.
— А почему я себя так повела? Да потому, что я привыкла ко всему этому. Это среда моего обитания. Мое ухо огрубело, моя душа закрылась. И я знаю, как себя вести. Я уже не замечаю ни грубости, ни хамства, как, привыкнув, не слышат шума дождя. И в то же время мне жаль этих людей. Они достойны лучшей участи, у них доброе сердце, они многое могут. Но их ожесточила эта жизнь, со всеми своими прелестями, с пустыми заботами о самом насущном. Бессмысленная жизнь. Сделали революцию, перевернули мир. А зачем?!
Янссон тронул Чемоданову за обшлаг рукава пальто и глазами указал на крутой затылок таксиста — тише, что вы говорите?
— А! — отозвалась Чемоданова. — Он тоже об этом знает, Николай Павлович.
По лицу таксиста, отраженному в зеркале, мелькнула улыбка, он обернулся.
— Куда же все-таки вам, решили?
— На Декабристов, — ответила Чемоданова.
— Мы едем к вам домой? — заволновался Янссон.
— Я еду к себе домой, Николай Павлович. А вы в гостиницу.
Янссон заерзал, ладони его рук покрыла испарина.
— Жаль, — произнес он глухо. — Мне так хотелось вас навестить. А может быть, поедем ко мне? Пообедаем, у нас сносный ресторан.
— Спасибо. Как-нибудь в следующий раз.
— Послушайте, — волновался Янссон. — Я ведь привез пластинки. Таскаю весь день… Подарок. Я ведь обещал вам.
Янссон откинул черную кожимитовую крышку, подбитую тонкой хромированной полоской с утопленными заклепками. В глубоком, как погреб, чреве «дипломата» лежали яркие конверты пластинок и какие-то свертки.
— В другой раз, — Чемоданова даже не отвела от окна глаз. — Как-нибудь в другой раз.
Особенно Анатолий Брусницын остерегался последних осенних дней. С внезапными грозами и холодными задувными ветрами.
В каталоге, размещенном в глухом внутреннем помещении, без окон, превратности погоды едва ощущались, и Брусницына не очень тревожила его проклятущая болезнь. Здесь, среди стеллажей, полки которых хранили информацию о содержании документов почти всех архивных фондов, Брусницын чувствовал себя уверенно…
Надо было завершить не оконченную вчера работу. Он читал служебную запись чиновника полицейской управы о найденном в реке трупе коллежского регистратора Перегудова. Ломкий листок почти столетней давности проявлял маяту бедолаги полицейского. Трудно давался чину заголовок происшествия. Поначалу он набросал: «Дело об утонутии», затем перечеркнул, записал: «Дело об утопитии», но и это не понравилось, зачеркнул и решительно вывел: «Дело о входе в воду реки и не выходе из оной».
Ознакомившись с записью полицейского, Брусницын достал каталожный формуляр. Надо коротко изложить версию, по которой покончил самоубийством погрязший в долгах коллежский регистратор. Таких карточек обычно Брусницын составлял штук десять-двенадцать в день, любил он эту работу.
Звуки из коридора едва проникали в кабинет. И посетителей в каталоге сегодня никого, все столики пустуют. Ну и хорошо, не отвлекают, и он, пожалуй, закончит к обеду свою сегодняшнюю порцию. А после обеда займется юристом и археографом Гагариным Виктором Алексеевичем. Если дело уже привезли из хранилища. Можно бы и поторопить, но не хотелось. Каждый раз из-за этого цапались между собой отдел использования и отдел хранения. А тут еще он, из каталога, начнет зудеть. А главное… ни к чему привлекать внимание своим интересом к судьбе юриста и археографа Гагарина. К тому же Анатолий Семенович Брусницын был уверен, что девочки из отдела исследования отнесутся к его просьбе без особого энтузиазма.
Вообще в последнее время Брусницын чувствовал себя в архиве неуютно. С ним здоровались, разговаривали, но… Он успокаивал себя тем, что поступок его тогда, на собрании, многим показался непривычным, в нем долгие годы видели тихого, покладистого Анатолия Семеновича, человека, избегавшего конфликтов, а тут — на тебе! Но позже он отбросил иллюзию. Началось с Женьки Колесникова. Именно из-за этого типа он, Брусницын, попал в кабалу к Хомякову. Казалось бы, чепуха какая, и должен-то Колесникову всего шесть рублей, а вот нет их и все! А тут еще Зоя принялась пилить за те двадцать пять целковых, будто ее родители не могут родную внучку неделю прокормить. О психопатке-аспирантке, возлюбленной Гальперина, он уже не думал, вернее, не представлял, каким образом вернуть ей несчастную пятерку. И черт с ней! Пусть радуется, что он не поднял шум по поводу ее хулиганской выходки… А тут еще Зойкину шубу надо выкупить из ломбарда, пора, зима на дворе. Так что Хомяков, со своими пятью сотнями, подвернулся вовремя.
С Колесниковым Брусницын встретился в коридоре. Остановился, протянул деньги, поблагодарил. «Давай! — буркнул Колесников. — А то еще какую-нибудь пакость сотворишь», — повернулся и ушел, не простившись. И каждый его шаг звучал, словно штрих карандаша, вычеркивающий Брусницына из его, колесниковской, жизни. А тут еще эта блудня Чемоданова — воистину у порочных людей весь мир представляется в свете их порока — налетела, точно за ней черти гнались, выкрикнула в лицо оскорбление и умчалась, даже ответить не дала… Да, никаких иллюзий уже не было, что его бойкотировали или… боялись! Именно боялись! Это открытие громом поразило Брусницына. Его боялись?! Впервые он услышал это от Шереметьевой. Несколько раз, в обед, Брусницын наведывался в отдел использования, тянуло к людям, которых он считал своими единомышленниками. Однажды Шереметьева разоткровенничалась: «Опасный вы человек, Анатолий Семенович. Ну я, положим, выступила против Гальперина, поворчала. А вы способны и выстрелить. — И еще подсластила пилюлю «единомышленница»: — Знаете, звонили из Университета, сказали, что ваша статья в сборнике «Русская культура в эпистолярном наследстве» откладывается. Издательство «Наука» урезало объем, и несколько статей пришлось из сборника снять». Весть пришибла Брусницына. Мало того, что он потратил на статью время, он рассчитывал на эти деньги, еще утром рассчитывал, с тем чтобы отвязаться хотя бы от Хомякова с его кредитом. «Ну почему именно мою статью? — пробормотал Брусницын. — На собрании полный зал был университетских!» — «Те, кто был на собрании, в сборнике участия не принимают, — ответила Шереметьева. — Кстати, и мою статью они сняли, могу вас успокоить, переписку графа Валуева с Аксаковым… Я это дело так не оставлю. Всюду их люди, всюду!»
