Спиру под конец стал заговариваться, обращаясь к самому себе, как человек, который вслух высказывает свои мысли. Этот монолог, казалось, несколько утолил его страсть. Он повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.
Зарифу бросился за ним, задыхаясь и взывая своим надтреснутым голоском:
— Спиру, Спиру! Не уезжай без меня! Не покидай нас!
Зарифу вернулся в комнату в величайшем смятении. Анджелика давно уже перестала плакать. Пока Спиру говорил, она вышла из-за печки и стояла теперь посреди комнаты, дрожа от возмущения. Зарифу схватил ее за руку и потащил к двери.
— Беги за ним! Останови его! — вопил старик. — А то он бросит нас, уедет без нас! Анджелика! Дитя мое! Доченька моя! Не губи отца! Останови его! Вели ему вернуться!
— Не хочу! — кричала Анджелика, вырываясь. — Он мне противен! Он лысый!
— Что ж такого, что лысый? Зато он будет богат! Ты сможешь завести себе хоть двадцать любовников, молодых, красивых, с роскошными шевелюрами! Он будет богачом! В другой раз такой случай не повторится! Подумай, что ты теряешь!
— Не могу! Мне противно! — протестовала Анджелика. — Он сделал меня посмешищем всего города. Все мои подруги по гимназии смеются, когда встречают меня вместе с ним на улице! Они разгуливают с молодыми людьми, а я — под руку со стариком!
— Не все ль тебе равно? Старайся их не замечать! — крикнул Зарифу, доведенный до отчаяния.
Вконец растерявшись, он снова упал на колени и, обливаясь слезами, принялся умолять Анджелику:
— Дитя мое! Пожалей своего папу, который любит тебя больше всего на свете! Сделай это для меня, для своего папочки! Умоляю тебя, одумайся!
Он даже сложил руки в мольбе, как будто перед ним была икона.
— Женись на нем сам, если тебе нравится! — с ненавистью проговорила Анджелика и отвернулась.
Зарифу схватился за голову и, стоя на коленях посреди комнаты, принялся раскачиваться, как полоумный.
— Где мой пароход! Где моя фирма! — причитал он. — Мое состояние! Мое будущее!.. Все пропало!.. Все пошло прахом!.. Ничего не осталось… Ничего!
Вдруг, словно подталкиваемый невидимой пружиной, он бросился к дочери и изо всех сил дернул ее за руку:
— Ты немедленно побежишь за ним и приведешь его обратно. Иначе я тебя задушу своими руками! — прошипел он, дико вращая зрачками. — Если ты сама не понимаешь выгоды, то я буду думать за тебя! Марш!
Но Анджелика упрямо отказывалась повиноваться.
— Так знай же, что он никуда не уедет! — вырвалось у нее наконец. — Я была у пограничников и сказала им, что он задумал бежать вместе с каким-то Прикопом на пароходе, и хочет взять меня с собой, но я ни за что не соглашусь. Я была уверена, что они давно в море и потому так испугалась, когда он вошел. Не бойся, папа, нам ничего за это не будет.
Анджелика говорила быстро, скороговоркой, нервно перебирая пальцами. Было очевидно, что она не врет. Зарифу глядел на нее, вытаращив глаза.
— Что ты сказала? Как? Что? — бормотал он, не веря своим ушам.
Анджелика, запинаясь, испуганная тем, что она наделала, подробно рассказала ему все. Господин Зарифу как-то сразу затих, только еще более посерел в лице и сморщился, как мяч, из которого выпустили воздух. Он улегся на свой диван и, повернувшись лицом к стенке, быстро заснул тревожным сном, то и дело охая и ворочаясь с боку на бок. Анджелика подождала час, два, потом подкралась на цыпочках к табуретке, которая стояла рядом с диваном и на которую господин Зарифу клал на ночь свои старые золотые часы, взяла их и тихонько вышла в переднюю, потом на лестницу, где стены были расписаны такими странными узорами. Спустившись по ступенькам, она хлопнула дверью, выскочила на улицу и опрометью бросилась бежать, скоро исчезнув в темноте…
Зарифу, сквозь сон, слышал шум на лестнице и ему представилось, что это рокот машин «Анджелики» — самого большого из грузовых пароходов общества «Зарифу и К°», типа «Либерти», в десять тысяч тонн, купленного по случаю, благодаря взятке, во-время сунутой одному американскому должностному лицу. Сама же Анджелика путешествовала не иначе, как на белых пассажирских пакетботах общества «Мессажри Маритим». Вот она, на верхней палубе, машет ему платочком! Господин Зарифу проснулся от прилива родительской нежности и сразу вспомнил все.
— Анджелика! — позвал он ослабевшим голосом, приподнимаясь на диване, с неистово бьющимся сердцем. — Анджелика!
Никто ему не ответил. Дверь в комнату Анджелики была открыта. Зарифу с трудом встал и пошел будить Анджелику. Но ее комната была пуста. Открытая постель и царивший повсюду беспорядок страшно перепугали старика.
— Анджелика! — завопил он, дрожа всем телом, и бросился в свою комнату, но Анджелики и здесь, разумеется, не было.
Заподозрив неладное, он с удивительной для своего возраста легкостью выбежал на улицу.
Входная дверь оказалась открытой. Повизгивая, как побитая собачонка, господин Зарифу бегом поднялся по лестнице обратно и тут только заметил отсутствие часов, которые он всегда, ложась спать, клал на стоявшую рядом с его диваном табуретку.
— Анджелика… дитя мое… доченька моя… — жалобно застонал он и, еле передвигая трясущиеся ноги, опять спустился по лестнице…
Заглянув на улицу и убедившись, что и там никого не было, он вернулся к себе и почувствовал сильное головокружение. Ему стало дурно. Все в эту минуту сосредоточилось в одном отвратительном чувстве физической тошноты и бессилия. Он упал на ковер…
На третий день после этого сослуживцы, придя к нему на квартиру посмотреть, что с ним и почему он не является на службу, нашли двери открытыми. Маленький, тщедушный господин Зарифу лежал на протертом ковре, распространяя сладковатый запах начавшего разлагаться трупа.
Анджелика в ту самую ночь, когда умер Зарифу, зашла за своим кавалером, мечтавшем о грузовике, и оба исчезли из Констанцы.
В то самое время, как она бежала по безлюдным констанцским улицам, направляясь к юному избраннику своего сердца, а катер пограничной стражи рыскал по морю в поисках «Октябрьской звезды», Спиру Василиу, ничего не знавший об этих событиях, сидел в купе третьего класса, в поезде, мчавшем его в Бухарест, откуда он намеревался ехать дальше и затеряться в каком-нибудь забытом, глухом городишке. Кругом него пассажиры — женщины, крестьяне, рабочие, парни — спали, обложившись ящиками, сундучками, мешками, сумками. Синий свет ночника располагал к отдыху. Не спал один Спиру Василиу, размышляя о прожитой жизни и подводя ей итоги. Будущее его не интересовало.
Что касается прошлого, то картина получалась вполне ясная. Это было бесконечное чередование мелких, не имевших никакого смысла происшествий: грубых или смешных сцен, пьянства, разврата, потерянных дней, — и все это без общей цели, без толку, без связи между собой, как бывает в тяжелом сне, после чересчур обильного ужина. Создавалась картина совершенно зря, без всякой пользы для кого бы то ни было прожитой жизни. Если бы он вовсе не жил, а умер во чреве матери, то результат был бы тот же. Может быть, это было бы даже лучше. Еще недавно, когда его однажды довела до отчаяния Анджелика, он серьезно собирался покончить с собой. К чему это было? Зачем? Ведь он никогда по-настоящему не жил! Что бы он ни делал, все равно ничего не имело никакого значения. «К чему же тогда? Зачем, господи, зачем?» — беззвучно повторял Спиру, прижимаясь виском к твердой спинке сидения и поднимая мокрый от холодной испарины лоб. Монотонно стучали колеса. Жесткий вагон немилосердно тряс Спиру, и поезд все дальше уносил его во тьму, в пустоту, в неизвестность.
Утром, после этой памятной ночи, самой мучительной в его жизни, Спиру вылез на Северном вокзале в Бухаресте. Зайдя в уборную и моя руки под краном, он невольно взглянул в помещавшееся над ним квадратное зеркало, и тут же опустил глаза, испугавшись землистого цвета лица и красных, распухших от бессонницы век. Он нагнулся, чтобы поднять свой дешевый, фибровый чемодан и вышел. По дороге, шагая по бухарестским улицам в это серое, пасмурное утро, он думал о том, что жизнь стала для него бременем. Какое было бы счастье ни о чем больше не помнить, ничего не знать, разом покончить со всем, успокоиться! Но у Спиру Василиу не было больше ни мужества, ни, главное, силы покончить с собой. Отыскав родственников, он попросил их приютить его на день или на два — потом он поедет дальше. Ему отвели диван за ширмой. Он тотчас же улегся и заснул, как убитый. Спал он не двигаясь, не просыпаясь, не видя снов, целые сутки — до следующего утра. А встав, взял свой чемодан, поблагодарил родственников, сказал им, что едет искать работы на какой-нибудь стройке в провинции, и ушел на вокзал. С тех пор никто его больше не видел.
Несмотря на всю свою хитрость Прикоп был, по существу, очень несложной натурой. Несложны были и его удовольствия. Когда он служил на «Арабелле Робертсон», пьянство и посещение публичных домов были его единственными развлечениями. Позднее он остепенился и отказался даже от этого, а со временем вообще потерял способность испытывать какое бы то ни было удовольствие. Эту сторону жизни заменило мрачное удовлетворение, доставляемое ему сознанием, что он — полновластный хозяин «Октябрьской звезды». Потом, когда его самовластие рухнуло, он мучительно переживал свое падение, свое унижение, которое привело его в состояние бессильной ярости, слепого бешенства. План побега, предложенный Спиру, открыл Прикопу неожиданные перспективы, внушил новые мысли. Он никогда до тех пор не представлял себя богатым человеком, обладателем капитала, владельцем парохода. Решение обойтись без Спиру появилось у него с самого начала. Корабль должен стать безраздельной собственностью его, Прикопа Данилова. У отца его, Евтея, были корчмы и рыбацкие лодки, а у него, Прикопа, будет пароход. Капитан, весь командный состав, экипаж — все будут в его власти. У него будут деньги, на которые он сможет покупать себе дорогие удовольствия, о которых он слышал в портах, и которые так же, как первоклассные рестораны и элегантные женщины, существовали только для богатых.
