Девушка вынула письмо из кармашка. Я спросил, нельзя ли мне прочесть его за едой.
— Только не убегайте с ним, — сказала она, и я обещал.
Девушка, по-видимому, была права. Письмо предназначалось ей или, во всяком случае, столько же ей, сколько мне, или Виктору, или кому бы то ни было. В письме было сказано вот что:
«Пища — это все, поэтому ешьте медленно и замечайте, что вы едите. Поймите, какое это благо — обладать возможностью есть. Испытывать голод — значит жить. Утолять голод — значит жить превосходно. Утолять физический голод всегда хорошо, но утолять духовную жажду еще лучше. Познайте, чего вы жаждете, ибо больше всего вы страдаете от незнания природы жажды своей. Так, например, нельзя допускать, чтобы трава заменяла славу, ибо, если вы жаждете славы, никакая трава вашей жажды не утолит. Нужно смотреть в глубь вещей. Нужно познать их достоинство. Если из травы выварить ее существо, она не утолит даже физического голода. Если вы жаждете красоты, раскройте глаза, и вы увидите, что красота заложена во всем — но только с раскрытыми глазами вы сможете насытить свою жажду. Не закрывайте глаз, не будьте слепы. Если вы жаждете чего-то одного, не пытайтесь удовлетвориться чем-нибудь другим. Не прибегайте к заменителям. Учитесь считать. Учитесь видеть. Познайте самого себя. Познайте окружающий мир. Благодарите бога за качество вещей и спите себе с миром, как если бы вы были не более чем порождением поля, лежащего под паром».
Я отдал письмо обратно девушке.
— Большое вам спасибо, — сказал я. — Что вы намереваетесь делать с этим письмом?
— Сохраню его, — сказала девушка. — Буду читать, пока не пойму.
Я решил обязательно поднять письмо, которое появится на улице на следующее утро, но, когда я туда пришел, письма не было. А эта девушка как раз проходила мимо и спросила:
— Что вы там ищете?
— Ничего, — отвечал я. — Если я дам вам доллар, не дадите ли вы мне копию вашего письма?
— Ладно, — сказала девушка.
Я дал ей доллар и попросил ее оставить копию письма у портье гостиницы, и она исполнила мою просьбу.
И на следующее утро нового письма на улице не было. За завтраком Виктор спросил:
— В чем дело, опять нет письма?
— Он уехал, — сказал я. — Он говорил об этом в своем первом письме. Я подумал и решил, что это писатель, который разучился писать, или ему надоело, а может, он вдруг открыл, что и не писатель он вовсе, и вот в утешение себе решил позабавиться — над собой, над писанием, над писателями — словом, надо всем и над всеми.
— Наверно, у него какое-нибудь несчастье, — сказал Виктор. — Я вот несчастлив оттого, что я в армии. А ты отчего несчастлив?
— Не знаю, — сказал я.
Но я знал, что я несчастлив по многим причинам, особенно из-за отца, который опять пропал, и никаких следов не найти. Лу написал мне, что с отцом целый месяц все было в порядке, он был очень мил, много помогал ему в баре на Тихоокеанской улице. Его все полюбили и, когда его не было в баре, спрашивали Лу. «А где Валенсия?» Лу прозвал моего отца Валенсией, потому что он постоянно пел эту песню, и под этим именем Лу со всеми его и знакомил. Он послал отца к портному, и тот сшил ему три новых костюма и два пальто, а поселили его этажом выше над баром, в квартирке из трех комнат. Целый месяц он очень много помогал Лу уже одним тем, что проводил все время в баре, и Лу заработал так много денег, что собирался расширить дело — превратить бар в большой ресторан с буфетом, а отца моего сохранить при деле, так как он приносил ему счастье и все его любили. Потом вдруг как-то вечером отец в бар не явился. Лу поднялся наверх в его комнаты, и оказалось, что все три новых костюма и два пальто висят на месте, а отца и след простыл. Впрочем, Лу писал, чтобы я не беспокоился, он опять его найдет. Лу говорил, что мой отец — самый лучший человек на свете и очень ему нужен в его новом ресторане.
А последние письма, которые я получил от самого отца, были совсем на него не похожи. Такие письма люди пишут, когда хотят скрыть свои намерения. Слишком уж весело они были написаны. Я не был уверен, но мне почему-то казалось, что скоро я увижу отца в Нью-Йорке.
На следующее утро я решил посмотреть еще раз, нет ли на улице нового письма от того человека напротив, и действительно, письмо там лежало. Конверт был адресован, как и всегда, «Людям всего мира», только надписан был от руки. Я вскрыл письмо и прочел: «Иди ты, Джексон, к…»
Я посмотрел наверх, на наши окна, и увидел Виктора.
Он высунулся из окна и заливался хохотом. Он продолжал смеяться, и когда сбежал вниз, потом остановился и сказал:
— Нашел сегодня что-нибудь на улице?
Мы прохохотали всю дорогу до казармы, всю утреннюю поверку, всю дорогу до ресторана и весь завтрак.
А вечером, когда я пришел домой, портье мне сказал, что кто-то ждет меня в вестибюле. Это был отец, он спал в большом кресле в длинном гостиничном коридоре. Я сел рядом и стал ждать, когда он проснется. Отец выглядел довольно неважно, но я все равно был рад его видеть. Прошел целый час, пока он проснулся. Я ничего ему не сказал, и он тоже. Мы просидели так молча минут десять-пятнадцать, потом я велел коридорному подать бутылку шотландского виски со льдом и пару стаканов.
Я налил отцу и себе до краев, и отец сказал:
— К тому времени, когда кончится война, ты станешь таким же забулдыгой, как я.
— Ну и отлично, — ответил я.
Глава девятнадцатая
Весли рассказывает отцу о своей молодой жизни в эту войну, а отец рассказывает ему о своей молодой жизни в ту войну
Я послал Лу телеграмму о том, что отец мой приехал в Нью-Йорк повидаться со мной. Лу ответил тоже телеграммой, что благодарит бога и высылает отцу воздушной почтой его новую одежду. Кроме того, он перевел телеграфом триста долларов на расходы отца в Нью-Йорке. Лу сообщал, что перестройка помещения под ресторан подвигается хорошо и он рассчитывает, что отец вернется к открытию, через шесть недель. Он спрашивая, не войдет ли отец в долю на процентах с прибыли. Подробности обещал сообщить письмом.
Через три дня прибыла отцовская одежда и большое письмо от Лу для отца и меня. Я вручил письмо отцу, но он отдал мне его обратно и попросил прочесть вслух. Лу был настроен очень серьезно. Отец был ему нужен в его деле. Лу хотел заключить с ним соглашение, письменно или на словах — все равно. Он был рад, что отец в Нью-Йорке, во-первых, потому, что знал, что отцу приятно со мной повидаться, а во-вторых, потому, что отец мог бы ознакомиться с нью-йоркскими барами и ресторанами и выяснить, что они собой представляют. Лу писал, что его вполне бы устроило, если бы отец вошел в дело в третьей доле, и спрашивая, устроит ли это отца, обязанность которого — сидеть в ресторане с восьми часов вечера и до двух часов ночи, то есть до закрытия. Лу сообщал, что третьим участником в деле будет Доминик Тоска, который целиком стоит за то, чтобы пригласить в долю и моего отца, Лу разговаривал с Домиником по междугороднему телефону. Он находил, что зарабатывает слишком много денег для себя и Доминика даже при высоких налогах, а так как Доминик был в армии, то ему был нужен кто-нибудь, кто был бы при нем, но он не хотел никого, кроме моего отца. Так вот, что вы на это скажете?
Отец долго ничего не говорил. Он только взял бутылку и налил себе стаканчик, а я все ждал, что он скажет.
— Ну, как ты думаешь? — спросил отец.
— По-моему, Лу человек надежный, — сказал я.
— А ты не думаешь, что он это все — из одной доброты? Ведь делать мне там совершенно нечего.
— Рестораны и бары — это такое уж место… — сказал я. — Понравится там кто-нибудь человеку, и он непременно придет туда еще раз. Со мной так бывало. Конечно, Лу сначала был просто добр к тебе и ко мне, но мне кажется, в письме он говорит то, что думает. Мне кажется, ты ему будешь нужен в его новом деле.
— Не могу я получать третью долю прибыли, не вложив в дело денег, — сказал отец. — Я ничего в этом не смыслю, но я знаю, что третья часть прибыли в таком деле, как у Лу, это очень много денег.
— По-моему, ты должен довериться Лу, — сказал я. — Если ты получишь слишком много денег, ты сможешь их ему отдать при случае, когда они ему будут нужны. А тебе это ничего — сидеть там по шесть часов каждый вечер?
— Я всегда сижу где-нибудь часов шесть по вечерам, — сказал отец.
— И много ты пил у Лу в баре?
— Меньше, чем в других местах. Там все по-солидному.
— А почему ты уехал?
— Меня это стесняло. Думал, я мешаю. Да и тебя хотел повидать.
Он помолчал немного, потом сказал:
— Ты здорово изменился с тех пор, как я тебя видел. Что это с тобой?
— Повзрослел, — сказал я. — В армии люди быстро взрослеют. Да еще вот воспалением легких болел, в госпитале провалялся — это мне тоже чего-нибудь да стоило. И с женщиной одной познакомился в баре.
