В обеих даниловских церквах с позеленевшими от времени медными куполами зазвонили. По селу поплыли заунывные звуки колокола — сначала высокие, потом густые, басистые.
Подводы остановились. Их обступили люди. Заплакали, заголосили, запричитали женщины. Старуха Жора бросилась к сыну, и, рыдая, прижала его к груди. Бледный, исхудавший, осунувшийся, он выглядел словно после тяжелой болезни, и говорил тихим, сонным голосом.
Среди собравшегося люда был и хозяин лодки Евтей Данилов. Это был человек известный, в округе он держал корчму и керхан[2]. Евтей стоял подбоченясь, выставив длинную, седую бороду, и смотрел из-под насупленных бровей на Адама. Этот парень загубил его рыболовную снасть, которая стоит уйму денег — столько же, сколько хорошая пашня, с которой каждый год снимаешь урожай. Снасть была новая, из прочного, надежного тонкого троса — Адаму ее во всю жизнь не отработать. А они, негодяи, ее бросили. Евтей был очень возмущен. «Хоть бы было что взять с этого босяка Адама, а то ведь ничего не возьмешь. Вот черт!.. Ишь как обнимает его старуха! Ему, подлецу, и горя мало, что у хозяина убытки, только о своей шкуре думает». По мнению Евтея это было вопиющей несправедливостью: «Как же так? — мысленно возмущался он. — О пропавшей снасти — ни слова. А самому начинать неловко — чего доброго голытьба осудит: «Как, скажут, он может думать о своих убытках, когда в подводе два покойника лежат…» А что, спрашивается, они смыслят в его хозяйстве, когда у них только и заботы, что свое отработал, жалованье взял и пошел?..»
Евтей снова сердито уставился на Адама Жору, который стоял, опустив голову и пошатываясь от слабости, потом перевел равнодушный взгляд на голосивших женщин, которые в отчаянии рвали на себе волосы, то и дело прикасаясь руками к застывшим лицам мертвецов. Колокольный звон не прекращался. Когда покойников стали снимать с подводы, Данилов, только теперь обративший внимание на заупокойный звон, размашисто перекрестился и, повернувшись, посмотрел через плечо на церковь с позеленевшими луковками куполов. Он искал глазами кого-нибудь, с кем можно было поговорить. Рядом стоял его первенец, Прикоп.
— Ишь, какой звонкий! — обратился он к сыну.
Прикоп засмеялся и пожал плечами:
— Денег ты на него довольно ухлопал… То-то он и звенит.
Евтей заморгал и наморщил лоб, улыбаясь в бороду.
— Что верно, то верно, — сказал он с важностью. — Звенит, как серебряный…
Сделав серьезное лицо, он снова перекрестился, потому что мимо него в эту минуту проносили покойников. Когда вслед за ними прошел поддерживаемый матерью Адам, Евтей состроил кислую рожу и отвернулся.
— Хватит, ребята, пошли! — сердито крикнул он сыновьям.
Его двое сыновей, Прикоп и Симион, послушно отправились за родителем. Оба они были рослые, плечистые парни, но нравом вовсе друг на друга не похожи. Старший, Прикоп, был серьезным, сдержанным, с холодным, проницательным взглядом. Когда он улыбался, казалось, что он над кем-то смеется. Так было и теперь: в его ответе отцу могла быть насмешка, а могло ее и не быть: трудно было угадать, что у него на уме.
В отличие от брата, Симион был весельчаком. Он стоял, сдвинув кожаный картуз набекрень, с красным шарфом на шее, ухарски покачивая бедрами, поводя широкими плечами и мурлыкая себе под нос любовную песенку. Кроме песен да пляски, ему ни до чего не было дела. Вот и теперь: то, что с колоколен несся похоронный звон, то, что женщины выли на улице, провожая покойников, и ветер, завывая, мел серую пыльную дорогу, над которой нависало все то же мрачное облако, совершенно, по-видимому, не смущало Симиона. Он как ни в чем не бывало напевал свою песенку, весело озираясь по сторонам.
— Жалко, что и этот не сдох, — сказал он Прикопу, толкая его локтем в бок и указывая на Адама.
Прикоп поглядел на брата и понял, что веселье Симиона вовсе уж не было таким невинным, как это казалось; его квадратное скуластое лицо дышало ненавистью. Прикоп посмотрел вслед Адаму:
— Да он и так чуть жив, смотри! Неделю-две обязательно проболеет, потом, может, поправится, но здоровым уже все равно никогда не будет…
Симион покачал головой:
— Ты думаешь… Мало ты его знаешь.
В десяти шагах от них Адам остановился передохнуть, прислонившись к забору. Мать припала к его груди и начала тихо говорить ему что-то. Адам медленно опустился, весь как-то съежась, да так и остался под этим высоким дощатым забором.
— Будто меньше стал, чем раньше, — заметил Симион, с любопытством разглядывая парня.
Прикопу стало смешно. Они шли за отцом, не отставая от его широкой спины. Проходя мимо Адама и его матери, Симион нарочно громким голосом, в котором звучала непримиримая вражда, крикнул старухе:
— Эй, мамаша! Когда малого женишь?
Старуха, бледная как полотно, даже не оглянулась. Адам скорчившись и закрыв глаза, все еще сидел под забором. Услышав дышавшие ненавистью слова Симиона, он устремил на него мутный, блуждающий взгляд, потом снова опустил веки. Даниловы прошли дальше и опять сельская улица огласилась чистым тенором Симиона, распевавшего песню.
Прошло порядочно времени. Стояла тихая, лунная ночь. Море сверкало сине-зеленым блеском; над ним висела легкая дымка; от лодок, черневших на берегу, ложилась на песок тень. Выше серебрились плакучие ивы. Ни один листик не шевелился во фруктовых садах. Тень от высоких дощатых заборов делила улицу на две половины: светлую и темную. Лаяли собаки, — одна ближе, другая дальше, третья совсем далеко, где-то у затерянного в поле шалаша. Симион, младший сын Евтея Данилова, вышел за ворота и быстро зашагал вдоль заборов, по теневой стороне улицы. Сердце учащенно билось. Ему не терпелось добраться до околицы. Дойдя, он остановился под плакучей ивой, ветви которой свисали над плетнем, и негромко свистнул. Никто ему не ответил, но он догадался, что его ждут: в тени ивы стояла неподвижная фигура. Он шагнул вперед, протянул руки через низенький плетень с вплетенными в него колючками и уже собрался было обнять за плечи ждавшую его девушку, но она попятилась и Симиону удалось только взять ее за руку. Он привлек ее к себе.
— Брось, — прошептала девушка, — не надо.
Он тяжело дышал и настойчиво тянул ее к себе, стремясь поцеловать. Девушка уперлась руками в его грудь.
— Напрасно я пришла, — проговорила она чуть слышно. — Не нужно было…
— Это почему же? — спросил Симион, тихо смеясь. — Неужто я тебе больше не мил?
— Мил, — ответила девушка, вырываясь из его объятий, — да не так…
Ее лица нельзя было разглядеть в темноте. Видно было только, что она высокая, с тонкой талией и грациозными, сильными движениями.
— Зачем же ты тогда пришла? — спросил Симион, не скрывая досады. — Можно было и дома посидеть. На что ты мне?
Девушка молчала, смотря ему прямо в глаза.
— Нет… — промолвила она наконец. — Ты мне не мил. Был бы мил, пожалуй, если только… если бы я сама была другая…
— Если бы ты с тем, другим, не говорила…
— С кем это? Неправда!
— Известно мне с кем… Сама знаешь, очень даже хорошо знаешь, — злобно пробормотал Симион. — Ха-ха! Притворяешься, что у тебя совесть чиста, да еще ко мне на свидание выходишь… Бесстыдница!
Он принялся оскорблять и ругать ее последними словами, в то же время пытаясь обнять ее в темноте. Наконец, он ее поймал и крепко сжал в объятиях. Девушка изловчилась и, с неожиданной силой отпихнув Симиона, вырвалась из его рук. Лицо ее было совсем близко — он увидел его в лунном свете и залюбовался высоким белым лбом, длинными, черными дугами бровей, влажным блеском больших, серых, казавшихся черными, испуганных глаз, которые смотрели не на него, а дальше, через него, и с такой нежностью, что Симион выпустил ее руку и круто повернулся. По направлению к ним, с улицы, двигалась чья-то долговязая фигура. После минутного колебания Симион решился и пошел ей навстречу. Сойдясь, соперники, как вкопанные, остановились друг против друга.
— Тебе что здесь надо? — спросил Симион.
— Ты радовался, что я чуть не потонул, — проговорил вновь пришедший, — и зря радовался, Симион. Она бы тебя все равно не полюбила!
Слова эти звучали как вызов.
— Зря, говорю, радовался, — с ненавистью повторил он, нагибаясь к Симиону. — Ты ей все равно не мил, а вот я мил!
Симион не удержался и ударил долговязого по лицу, потом двинул его кулаком в бок. Тот попятился. Симион рванулся вперед и с яростью принялся бить его в грудь, в живот, куда попало. Долговязый вдруг встряхнулся, втянул голову в плечи, одной рукой ухватил Симиона за волосы, — кожаный картуз свалился еще раньше, — а другой за ремень от штанов. Найдя точку опоры и натужившись, он поднял его над головой и отбросил в сторону, как мешок с картошкой. Симион грузно шлепнулся об землю и некоторое время лежал неподвижно. Потом со стоном приподнялся, но долговязый уже снова ухватил его за волосы, и град ударов посыпался на его квадратную физиономию. Симион не оставался в долгу, неистово работая кулаками, задыхаясь и охая, но противник опять поднял его за ремень и отбросил далеко на мощеную улицу. На этот раз пролежать пришлось дольше, чем в первый. Он только было оперся на локоть, собираясь встать, как долговязый снова налетел на него, взял за ремень и за шиворот и, екнув, как грузчик, который взваливает себе на плечи тяжесть, снова швырнул. Симион с размаху грохнулся на шоссе и на этот раз очнулся не скоро. Долговязый, сгорбившись и пыхтя, подошел к нему и пихнул ногой. Симион с трудом поднял голову и плюнул кровью в казавшуюся белой при лунном свете пыль, потом вытер разбитый нос рукой и руку о штаны. Долговязый дал ему пинка в ребра, Симион икнул и поднялся сначала на четвереньки, потом на колени, потом наконец, шатаясь, на ноги. Еще раз в бессильном бешенстве взглянув на врага, он поплелся, прихрамывая, прочь и вскоре исчез и темноте.
