Почему я решил познакомиться с Дейблером?
Прежде всего — соседи, живем на одной улице. На авеню де Версай, он, конечно, был самым занятным человеком. И потом мучило любопытство, — какое может выйти интервью! Знал я в жизни многих профессиональных и случайных убийц, разговаривал с матерыми бандитами, едва не подружился с батькой Махно, — в коллекции моей не хватало только палачей.
Но Дейблер казался неприступным. Никогда в жизни он не давал интервью, ни за какие деньги не соглашался издать свои мемуары. Пишущих людей к себе не подпускал, фотографам не позировал. Был он человеком строгих нравов и, вероятно, от отца унаследовал правило: держаться в стороне от обыкновенных людей, отгородиться от них высокой стеной, — палач должен оставаться загадкой.
Я ходил по версальскому авеню, поглядывал на железные ворота и думал:
— Может быть, он выйдет на прогулку, — ведь должен и Дейблер когда-нибудь гулять? Он выйдет, а я поклонюсь ему, как старому знакомому и скажу: «Бонжур, мосье Анатоль!». Дейблер будет удивлен, не может не удивиться. «Вы кто такой? Разве мы знакомы»? «Нет… но мы соседи. Я вот живу в том большом угловом доме»… Дальше воображение мое быстро иссякало, но я верил в звезду журналиста, — вывезет! Ворота, однако, не открывались, и Дейблер не показывался.
Я стал какой-то рассеянный и нервный. На версальском авеню прохожие оборачивались на меня с легким испугом, — сам того не замечая, я довольно громко разговаривал с мосье Анатолем, подавал ему ловкие реплики и постепенно завязывалась оживленная беседа с самим собой. И, однажды, увлеченный своей навязчивой идеей, как-то вдруг особенно легко и решительно, я остановился у ворот и дернул звонок.
Прошла минута — ужасно долгая и неприятная. Может быть, мне повезло: никого нет дома? Где-то хлопнула дверь, кто-то кашлянул, потом по гравию послышались шаги. Мелькнула мысль, что хорошо бы удрать во все лопатки, пока не поздно, — мало ли кто дергает звонки у ворот? Но было уже поздно. Ворота, — заветные ворота, выкрашенные в серую краску, приотворились.
В двух шагах от меня стоял Дейблер. Он не сразу понял, кто я, зачем я пришел, и как-то машинально, с вежливой строгостью, спросил:
— Что вам угодно, мосье?
Приготовленная фраза застряла в горле. Его светлые, какиё-то прозрачные глаза, внимательно смотрели на меня.
— Я хотел просто познакомиться с вами, сказал я наконец.
— Кто вы?
И вдруг, мальчишеское, бешеное веселье охватило меня.
Уже предвкушая радость скандала, с видом невинного агнца, я сказал:
— Я журналист. Пришел к вам за интервью.
Он отступил на шаг, ничего не сказал и с неожиданной, яростной силой, захлопнул ворота.
Дейблер не дал мне интервью.
Несколько лет спустя я прочел в вечерней газете, что сосед умер в метро, от разрыва сердца. Судьба послала Дейблеру смерть молниеносную, как под ножем гильотины, — всего лишь один неприятный момент.
Он пришел пешком через весь Париж, — рослый, здоровый, с загорелым, обветренным лицом. Вытянулся в струнку, опустил руки по швам и весело отрапортовал:
— Сержант Иностранного легиона Федор Заплетний, 38 лет, крестьянин Подольской губернии, Могилевского уезда, села Карповки.
Покончив с официальной частью, улыбнулся и сообщил, что только что нелегально побывал в Сов. России, прожил там восемь дней и благополучно вернулся обратно во Францию.
— Мамаша там у меня оставалась. Жинка тоже. И сестренка. Я их почти 15 лет не видел… Так что пришлось поехать и вызволить. С собой привез во Францию…
Он говорил об этом так, словно речь шла о небольшой увеселительной поездке. Простой, неграмотный русский человек совершил рискованнейшее в мире путешествие. Не играл в конспирацию, не гримировался, не брал проводников, — может быть именно поэтому удалось ему вернуться живым и невредимым.
Федор Заплетний рассказал мне свою историю на смешанном русско-польско-украинском жаргоне, пересыпая речь французскими словечками, подхваченными в Иностранном легионе.
Вот что я записал под его диктовку:
— Воевал я охотником во 2-ом Лабинском полку. В двадцатом году отступили мы в Польшу, — у меня забрали винтовку и коня и посадили в лагерь, за дроты. И за тем заграждением нас держали поляки 5 лет. От них я научился говорить по-польску. Когда из лагеря выпустили, я работал в одном магазине, сделал экономию денег и уехал в Варшаву. Пришел к французскому консулу, записался в Иностранный легион.
Отправили меня и других записавшихся сначала в Гавр, потом в Марсель, а оттуда в Сиди-бель-Аббес. Стал через 6 месяцев капралом. Далее произвели в сержанты. Нашивку дали. Был я в музыкантской команде. На тромбоне играл.
Шли мы раз с поста Гурама за водой. 2 километра надо было пройти пешком в пустыне. Добрались до колодца. Только нагнулся я набирать ведер- кой воду, — вдруг стреляют. Арабы в камни залегли и стреляют. Тут меня сильно в левое плечо садануло. Я потом 2 года в госпитале пролежал. И дали мне за это геройское дело военный крест с одной пальмой. А тех арабов порубали кавалеристы, — сейчас же на выстрелы из крепости прискакали.
В легионе я не пьянствовал, все деньги и примы откладывал. И когда в 1934 году меня освободили, — на руках было 18.000 франков. Из тех денег 4.000 отослал я жене и матери, в село Карповку. Очень они на нужду жаловались. А сам поехал на ферму. Год поработал. И задумал я одну мысль. Мать писала: приезжай домой сынок, мучаемся без тебя. Вот я и решил поехать.
Паспорта нашему брату, легионеру, все равно не дадут. Сменил я все мои деньги на долляры — 585 долляров вышло. Купил на Гар дю Нор билет до Кракова и поехал помаленьку. К тому времени совсем перестал я бриться. Бороду запустил, волосы как у попа. Из Кракова, не задерживаясь, до Волочиска поехал. Это в Галиции. А от Волочиска до советской границы — версты три будет. Рукой подать. Это мне места все знакомые.
Выбрал я огород пустой. Разделся. Костюмчик новый сложил, а сам в старый оделся. Штаны, рубаха, пиджачишко. И захожу в первую же хату.
— Дядьку, я хочу у вас вещи оставить.
Дядьку посмотрел на меня и говорить:
— Добре, оставляйте. Ваши вещи не пропадут.
В Волочиске прожил я дней пятнадцать. Все ходил на реку Збруч. Мост там есть. И на том мосту застава польская и красноармейская. По каждой стороне пулеметы и у большевиков всегда две тачанки на изготове.
Я все ждал — может речка замерзнет, — по льду тогда перейду? Но на шестнадцатый день сидеть надоело. Решил прямо через мост идти. Будь, что будет: або смерть, або пройду!
Дал я дядьке, что меня кормил, два долляра, а остаток в рубаху завязал. В восемь утра вышел из дому с палкой. Лицо себе землей малость выпачкал, шапку на бок заломил, волосы растрепал. Иду, шкандыбаю. Около места поляки останавливают и спрашивают:
— Где пане идет?
А я немым прикинулся. Над головой пальцами рога изобразил. Потом сзади рукой помахал, как хвостом. И в сторону России показываю: корова, мол, у меня туда убегла… Посмеялись с меня поляки и пропустили.
Прихожу до красной заставы.
— Стой, товарищ. Куда идешь?
Опять я рога состроил, хвостом помахиваю и мычу… Не понимают, сволочи! А я стараюсь, из кожи лезу:
— Ммммыыыы!… Мыыыы…!
И плачу, руки с горя себе ломаю. В степь показываю. Тут один красноармеец понял:
— У поляка корова на нашу сторону забежала… Немой парнишка. Пропустим его, чего уж…
Позвали комиссара ихнего. Тот послушал и говорит:
— Катись, немой, за своей коровой!…
Снял я шапку, поклонился и — ходу. Верст за 5 от моста свернул с дороги и пошел прямиком на Каменец. 25 верст отмахал. К вечеру прибыл на станцию. Иду в кассу и билет требую до Могилева. И даю долляр кассиру.
— Откуда, спрашивает, борода, у тебя валюта взялась?
— Братуха у меня в Америке. Прислал.
Поверил кассир и за долляр выдал мне билет. И на другое утро я спокойно в Могилев приехал. Никто в дороге не беспокоил — только билет раз спросили. Слез с поезда транкильман. Сдал билет, на улицу вышел. Вижу — город стал нищий. Какие дома побогаче были — совсем развалились. Другие заколочены. Лавки есть. А продают в них, извиняюсь, две капусты, да селедку паршивую. Очень мне есть хотелось, да купить не на что, а долляры менять нет охоты, да и опасно. Пошел я скорей до Карповки, — верных три версты будет. И не заметил, как версты те отмахал. Очень уж своих повидать хотелось.
Да вот и Карповка. Совсем переменилась деревня. Бедно все вокруг стало. Прихожу я к моему дому и смотрю на него. Познаю и не познаю. Раньше был дом богатый, под черепицей. А теперь под соломой. Хлева не видать, конюшни нету. Двор наш был зажиточный. Восемь лошадей было и коров штук двадцать. А теперь ничего не видать. Ну, думаю, пойду камнем. Стучу в окно. Старуха выглядывает.
