мог я ее видеть? Разве эта несчастная женщина, которая должна была снискивать пропитание для себя и для остальных детей, могла последовать за мною, или я мог навещать ее? Дети, конечно, уже выросли, если Бог только сохранил их.
— Сколько должна была перенести несчастная мать из-за нас, сколько ты, отец, должен был выстрадать из-за меня!
— Страдал ли я? Взгляни на мои седые волосы, на впалые щеки. Мое тело покрыто рубцами и сердце мое разбито скорбью о тех, которые так близки мне — и все-таки вечно далеки от меня.
— А как ты попал на старости в пограничную службу?
— Во время стоянки в Радзивиллове, я однажды гулял в этом самом лесу и наткнулся на тюк товаров, почти такой же, какой мы отняли у тебя сегодня. Вероятно, какой-нибудь контрабандист, преследуемый казаками, бросил его, чтобы легче убежать, а казаки не нашли. Будучи совершенно один, я мог скрыть свою находку и присвоить ее себе как вещь никому не принадлежавшую. Но я отнес найденные товары пограничному инспектору, Секретарь его был того мнения, что меня следует наказать, потому что я не представил и самого контрабандиста. Но инспектор, тронутый моей честностью, выхлопотал мне увольнение из действительной службы, к которой я и без того уже не годился, и зачисление в пограничную стражу, где человек может служить до тех пор, пока у него хватает силы прицеливаться из ружья в контрабандиста.
— Бедный, бедный отец!.. А что же теперь сделают со мною?
— Тебя продержат несколько месяцев за железной решеткой, а потом выдадут австрийскому правительству.
— И я уже никогда не увижу тебя?
— Если ты будешь продолжать это опасное ремесло, то я увижу тебя разве только в несчастий, когда тебя захватят на границе, или может быть попадут в тебя пулею. Я уже стар, близок конец моей многотрудной, многострадальческой жизни; силы мои слабеют с каждым днем и меня вероятно скоро уволят в отставку; тогда я возвращусь к твоей матери, принесу ей, если она живет еще, поклон от её любимого сына и буду проводить свои последние дни в молитве, в каком-нибудь углу нашего домика. Мне приходится просить у Бога прощенья в стольких грехах! Странствуя в местах, где нет евреев, я давно уже не видел синагоги, не мог соблюдать пасхи, не мог добывать себе каширной пищи; я не знал, когда праздник, когда пост, чтобы хоть мысленно соблюдать их; дни покаяния проходили и я не постился. Я потерял свои «Тефилин» [8] и долго не мог приобрести себе новых, я почти забыл и молитву и евреев!
Старик заплакал.
— Если, продолжал он, той, к которой я возвращусь, уже нет в живых, я пойду тайком по хорошо знакомым мне дорогам, на которых я теперь стою стражем, проберусь по ним в страну, где ты нашел убежище, чтобы там умереть на твоих руках. И если нужно, я буду проводить последние дни мои, как ты — свои молодые годы, среди постоянных опасностей, буду в ночь и бурю прокрадываться по этим лесам, и старый, негодный казак сделается молодым, бодрым контрабандистом!
— О нет, я не допущу до этого! — воскликнул сын. — Я буду заботиться о тебе, я разделю с тобою последний кусок хлеба, если ты придешь ко мне. Я не допущу, чтобы ты еще на старости лет, после такой грустной, тяжелой жизни, зарабатывал свой кусок хлеба с опасностью для жизни. В нашем городе есть много благочестивых евреев, много благотворительных людей, которые станут заботиться о тебе, если я не буду в состоянии сделать это, если я, как сегодня, буду схвачен казаками или заболею. Молитвенные дома ведь постоянно открыты, и бедный человек всегда найдет в них благотворителей, которые, помня слова: Цдоко тацил мимовес [9], подадут ему руку помощи.
Между тем начало рассветать. Восток заалел.
Другой казак кончил свои наблюдения над захваченными товарами, снова старательно уложил их, оставив себе кое-что для продажи в первом кабаке, завязал ранец и собрался в поход.
— Эй, вы! — закричал он евреям, подымайтесь! Светает. — Ну, ты, парень, возьми свой ранец и простись со свежим воздухом. Как же это ты не захватил с собою для нас хоть бутылочку водки? Вишь, какая проклятая погода? Что, мы даром, что ли, должны стеречь тебя в такую холодную ночь?
И казак так толкнул ногою контрабандиста, что тот, приподнявшись было немного с своего места, снова упал на землю.
— Подвяжи-ка ему ранец! — скомандовал казак старику, — ты ведь очистил его карманы, так можешь оказать ему и услугу.
— Я ему развяжу руки, — сказал старик, — не то он упадет под своею ношей.
— Вот что! Какие новости! Да на нас все вытаращат глаза, как увидят это. — Ничего, пускай падает, мы поднимем его по-своему, а коли устанет, так мы сумеем заставить его идти!
И они отправились. Отец сопровождал своего родного сына, передал его, связанного, начальству, и отошел от своего дитяти без поклона и поцелуя, но с плачущим сердцем, отошел, быть может, навсегда!
Прошло несколько месяцев. Нафтали, с связанными руками, с выбритой головой, стоял между четырьмя солдатами у пограничного шлагбаума и затем был передан австрийскому полицейскому чиновнику, сопровождаемому военным патрулем. Здесь ему развязали руки, и он снова вздохнул свободно. Тюрьма была далеко, пробный огонь был выдержан!
— Что рискнул я сделать раз, — думал он, медленно приближаясь к городу, — то рискну и в другой раз. Должен же я иметь кусок хлеба. Красть иль нищенствовать я не могу, ремесла никакого не знаю, денег у меня нет; остается только контрабанда. Но мимо того шалаша, в котором стоит бедный отец мой, прислушиваясь к шагам ночных путников, я буду пробираться осторожно, потому что еще такое свидание обошлось бы мне слишком дорого!
Странный шум и гам, толкотня и давка поражают слух и зрение. Дома пустеют и все находящееся в них выбрасывается на улицу. Неутомимые руки выносят домашнюю утварь и под открытым небом чистят и моют все, до чего круглый год не касались ни метла, ни вода. Пыль подымается столбом, вода льется ручьями по грязным улицам, в которых весеннее солнце только что очистило снег и начало покрывать твердой корой тонкую, бездонную грязь. Портные, сапожники, столяры и медники открыли свои мастерские пред самыми дверьми своих жилищ, и ревностно работают в общей толкотне. Дети, выгнанные
