очень скоро обнаружив, что характер ее мужа не из тех, что способны бывают к благодарности или другим подобным пустякам. Г-н де Ла Шалэ не только проявлял себя в семье таким, каким был всюду, иначе говоря невыносимым, но еще присоединял к своей обычной манере замашки истинного домашнего тирана. Г-жа де Ла Шалэ могла убедиться в его жестокости, скупости и многих других чудесных свойствах его натуры. Подозрительный, эгоистический, грубый, г-н де Ла Шалэ вскоре сделал свою жену несчастнейшею из жен всего округа. Он щедро расточал ей всякого рода оскорбления и привел ее в состояние рабства, не скрывая этого от себя и давая ей постоянно яркие тому доказательства.
Если бы г-жа де Ла Шалэ пожелала избавиться от такой тирании, она могла бы рассчитывать на поддержку общественного мнения, но всеобщее сочувствие к ней никогда не имело случая открыто высказаться, потому что г-жа де Ла Шалэ являла пример поразительного смирения. Ни разу жалоба или сожаление не слетели с ее уст. Ни разу не дала она кому-либо понять, что судьба не взыскала ее. Поэтому все приветствовали ее с бесконечным почтением при встречах с ней, когда, одетая как самая скромная горожанка, она шла к ранней обедне.
Ибо это был единственный момент, когда тиран ее ослаблял свой надзор за ней. В самом деле, за исключением этих ежедневных посещений маленькой часовни Святого Юлиана, весь остальной день г-жа де Ла Шалэ была в распоряжении прихоти своего сурового супруга. Г-н де Ла Шалэ не давал минуты отдыха своей жертве. Даже когда ее мужа не было с ней, г-же де Ла Шалэ невозможно было забыть о нем. Стук грозной деревяшки разносился по всему дому. Она служила г-ну де Ла Шалэ в качестве сигнала и предупреждения. Г-жа де Ла Шалэ спешила на призыв тяжелой ясеневой палки. Хотя из года в год требования г-на де Ла Шалэ становились все более несообразными и деспотичными, высшего своего предела его злоба достигла тогда, когда болезнь приковала его к постели. Прислонясь к подушкам и держа при себе деревяшку на одеяле, ужасный человек пользовался ею как дубиной, и не раз замахивался он ею над головой г-жи де Ла Шалэ, когда та пыталась облегчить его страдания.
Однако супружеские муки г-жи де Ла Шалэ приближались к концу. Настала минута, когда г-н де Ла Шалэ остановил свою мельницу, и дом, двадцать лет оглашавшийся его окриками, припадками его гнева и стуком, наконец затих. Г-н де Ла Шалэ умер, умер окончательно; и все же, несмотря на несомненность своего освобождения, г-жа де Ла Шалэ не могла поверить своим ушам и глазам.
Ей каждую минуту казалось, что мучитель ее молодости сейчас поднимется со своего ложа, и тщательно смотрела она на грозную деревяшку, теперь безобидно стоявшую в углу комнаты покойника. Неужели ей не придется больше слышать, как она стучит по паркету или гремит по ступенькам лестницы! Этого она никак не могла себе представить.
Ее подруга, Этьенета Лорен, ставшая г-жою де Жервиль и не видевшаяся с ней по вполне понятным причинам со времени своей свадьбы, застала ее в этом созерцании и среди этих мыслей. При известии о смерти г-на де Ла Шалэ Этьенета де Лорен поспешила к Алисе де Верналь. Обе женщины упали друг другу в объятия. Вдруг г-жа де Ла Шале испустила крик ужаса. При виде их нежных излияний деревянная нога рухнула на пол со страшным грохотом, как если бы г-н де Ла Шалэ после своей смерти захотел в последний раз еще выказать себя хмурым тираном. Но Этьенета де Жервиль была не такова, чтобы ее легко могло что-нибудь смутить, хотя бы даже загробные явления. Поэтому, уходя от г-жи де Ла Шалэ, после того как та оправилась от обморока, вызванного этой ужасной посмертной выходкой, она унесла под своим манто ногу покойного г-на де Ла Шалэ, который принужден был отправиться в могилу без этой деревянной принадлежности.
«Не случись этого, — говорила потом, смеясь, г-жа де Жервиль, — старый разбойник был бы способен воспользоваться своей деревяшкой, чтобы разыграть из себя привидение и приходить мучить свою несчастную вдову, по праву заслужившую свой отдых. Но так как я не знала, что мне делать с этим трофеем, я решила повесить его в качестве ex-voto [4] в маленькой часовне Святого Юлиана, где он с тех пор болтается под сводом, доныне еще злясь на славную шутку, которую я с ним сыграла».
Такова история, которую мне однажды рассказала старая г-жа де Жервиль. Она знала еще немало других историй о жителях Ланьон-ле-Виня, живою хроникою которого она была и на улицах которого еще можно видеть ее силуэт злой феи в капоре с цветами и в ватной кофте темно-коричневого шелка.
АКАЦИЯ
Когда Жюль Дюран проснулся, было, без сомнения, еще очень рано, потому что, когда он присел на кровати, ушки фуляра, которым он повязывал себе голову на ночь, обозначились на стене лишь очень бледной и неясной тенью. В самом деле, ставни окна, оставленного им полуоткрытым, пропускали в комнату лишь очень слабый свет. Он, однако, позволил Жюлю Дюрану отчетливо рассмотреть время на циферблате его часов. Жюль Дюран отметил, что было немного меньше пяти. Этому указанию вполне соответствовала тишина, царившая в доме. Августина, старая кухарка, еще не вставала.
В этом она лишь следовала примеру всех жителей ленивого маленького городка Бленваля на Аранше. В пять часов утра Бленваль и бленвальцы еще почивали глубоким сном. Тщетно Жюль Дюран прислушивался в своей постели к звукам как внутри дома, так и снаружи: до него не доносился ни шум повозок на улице, ни стук каблуков по тротуару, ни гул голосов. Только равномерное тиканье часов оживляло мирно дремлющий дом.
Последив с минутку движение обеих стрелок, Жюль Дюран хотел уже положить часы обратно на ночной столик, когда легкое дуновение ветра пощекотало ему ноздри волной аромата. При этом душистом прикосновении круглое и полное лицо Жюля Дюрана расцвело от удовольствия. Он бережно и любовно вдохнул эту весеннюю утреннюю дань. Она напомнила ему о том, что прекрасное время года наконец настало и что несколько дней тому назад большая акация, красовавшаяся своим узловатым стволом
