— Что такое? Что надо? — пробормотал он, протирая слипшиеся глава.
Это оказался Афанасие. «Он хочет меня привязать», — мелькнуло в голове у Адама.
— Надевай! — кричал Афанасие. — Надевай, что ли!
Что надевать? Адам нащупал жесткий, как дерево, пробковый пояс. Он не взял с собой пояса, а у каждого из рыбаков был свой.
— Не надо! — кричал он, не даваясь. — Чей это?
— Бери, говорят! — не сдавался Афанасие, пытаясь насильно надеть на него пояс своими большими, сильными руками.
Волна ударила о борт лодки и окатила их холодной пеной. Адам окончательно проснулся и вырвал у Афанасие пояс. Тот съежился на дне лодки, защищая голову руками. Адам одной рукой поднял пояс и накинул его на шею рыбаку. Афанасие не двигался. Тогда Адам толкнул его румпелем и заорал во все горло:
— Надень как следует!.. Бери черпак! Отливай воду!
Потом снова, согнувшись, уселся на прежнее место. Болело все тело, особенно бока; мысли растворялись в каком-то болезненном полузабытьи. — «Мозг, — подумал Адам засыпая, — в конце концов тоже, очевидно, тупеет от качки…»
Его разбудили чьи-то отчаянные, душераздирающие вопли — такие, каких он никогда раньше не слышал. Адам вскочил с бьющимся от ужаса сердцем. Пена ударила ему в лицо и в ту же минуту он снова услышал крик. Ночь была на исходе и между низко нависшими тучами и морем уже струился слабый свет. Вокруг них то показывались на высоких белых гребнях, то снова исчезали другие лодки. В двухстах саженях виднелась лодка Симиона Данилова. Она лежала наискось на огромном валу. Один из гребцов беспомощно махал в воздухе веслами, другой, на другом борту, глубоко зарыл свое весло в воду. Адам с минуту, не отрываясь, глядел на них, потом вдруг встряхнулся и толкнул ногой лежавших на мостках Емельяна и Афанасие:
— Берись за бабайки! У Симиона лопнул якорный канат!
Афанасие посмотрел на него с открытым ртом, ошалевшими от сна и усталости глазами. Емельян глянул на него в упор, словно спрашивая, что делать.
— Проходи вперед! — крикнул Адам.
Емельян прополз в носовую часть лодки и стал выбирать якорный канат. Адам еще раз толкнул Афанасие. Тот с неожиданной прытью вскочил на ноги, бледный, всклокоченный, мокрый, сел за весла и принялся грести, как полоумный.
— Легче! Нас и так ветром несет! — крикнул Адам, оглядываясь через плечо.
Лодка Симиона все еще лежала вдоль волны. Но в следующую минуту он уже догадался по лицу Емельяна о том, что произошло, и, стиснув челюсти, заставил себя больше не смотреть в ту сторону. Впрочем, он там уже ничего больше и не увидел бы.
Схватив весло, он принялся, как мог, управлять лодкой: нужно было заменить якорь, который держал ее носом против волны. Готово! Лодка, освободившись от якоря, стрелой понеслась вперед. «Куда ты, тоже хочешь попасть под гребень? Утопить нас хочешь?» — мысленно говорил лодке Адам, с яростью гребя и стараясь удержать ее против волны. Емельян, держа в руке облепленный илом якорь, делал отчаянные усилия, чтобы не свалиться за борт. Ветер гнал их с неимоверной скоростью.
— Навались, Афанасие!
Рыбак налег изо всех сил. Емельян, взяв вторую пару весел, тоже принялся грести. В нескольких саженях от них виднелось блестящее, черное, то и дело покрывавшееся пеной днище опрокинутой лодки. Кругом него плавали какие-то черные шары — головы рыбаков.
— Гребите, а то нас отнесет ветром! — хрипло кричал Адам.
Он был мертвенно бледен; глаза его горели; небритые щеки провалились; спецовка насквозь промокла. Емельян и Афанасие тоже были на себя не похожи.
Отчаянно работая веслами, они с трудом удерживали лодку на том месте, где опрокинулся Симион. Лопасти весел то и дело задевали в воде утопающих, которые орали от страха, не надеясь, что им помогут. В кипящей пене, как два черных шара, то появлялись, то исчезали их головы.
— Сюда, сюда! — кричал Адам, протягивая руку ближайшему. Это оказался Симион Данилов. С выпученными от ужаса глазами, он схватил эту руку, подтянулся, лег животом на край лодки и, не отпуская спасшей его руки, в упор посмотрел на Адама. Лицо Симиона исказилось ненавистью. Он оттолкнул руку Адама и снова погрузился в воду. Емельян нечаянно ударил его веслом по голове. Симион уцепился за это весло, потом за борт своими большими, толстыми пальцами и с неимоверным усилием, тяжело дыша, полез в лодку. Емельян накренил ее, чтобы ему было легче.
— Смотрите, не опрокиньте! — кричал Адам. — Вытаскивай второго!
Вторым оказался Ермолай, чуть не захлебнувшийся, несмотря на пробковый пояс, в непрестанно захлестывавшей его пене. Емельян схватил его за волосы и вытащил его за голову из пены. Когда грузного старшину, наконец, подняли в лодку, он уселся на банку, с величайшим удивлением посмотрел на своих спасителей и захохотал. Не видя в волнах третьего рыбака из опрокинувшейся лодки, Адам, Емельян, Афанасие принялись его звать. Но ответа не было — он потонул. Едва оправившись, Симион враждебно поглядел на Адама и, забившись, как зверь, в противоположный конец лодки, стал метать на него оттуда испуганные и злобные взгляды. Адам не обращал на него никакого внимания.
— Емельян, якорь! — крикнул он.
Емельян отдал якорь. Адам греб до тех пор, пока якорный канат не натянулся и не дернул лодку с такой силой, что Емельян едва удержался на ногах. Адам с замиранием сердца ждал, что будет дальше: выдержит канат или не выдержит? Рвануло еще раз, потом третий раз — выдержал! Только теперь нашлось время посмотреть в ту сторону, откуда их принесло ветром: лодки были так далеко, что их едва было видно.
Ветер выл все жалобнее и жалобнее, носясь по взбудораженному бурей морскому простору. Несмотря на то, что наступило утро, низко нависшие тучи создавали странное, зловещее освещение. Волны достигли такой высоты, что каждый пронесшийся мимо лодки и не заливший ее гребень казался рыбакам неповторимым чудом. И всякий раз Адам, затаив дыхание, спрашивал себя, не наступил ли последний роковой час. Но его крепко стиснутые челюсти и мрачный неподвижный взгляд ни разу не выдали его опасений. Сидя на корме и не выпуская румпеля, он глядел на своих усталых, промокших, измученных этой борьбой товарищей и, чтобы хоть как-нибудь ободрить их, кричал:
— Если порвется якорный канат, выгребем! Держись! Нас найдут!
Они смотрели на него с надеждой, что он что-нибудь придумает, скажет им, что делать.
— Отдыхайте!
Емельян забился между двумя банками и, казалось, дремал. Ермолай, свернувшись в клубок, — клубок получился внушительных размеров, — сразу заснул. Афанасие продолжал отливать воду. Симион сидел скорчившись, отдельно от других — на носу — и, казалось, готов был каждую минуту броситься в море, лишь бы не быть в одной лодке с Адамом, с которого он не сводил полных ненависти глаз.
Их теперь было пятеро. Перегруженная лодка грозила каждую минуту порвать якорный канат. Прошел час, другой — и вдруг, после особенно сильного рывка, лодка мягко скользнула в промежуток между двумя валами и стала поворачиваться вдоль волны.
Адам навалился на румпель, словно он был его смертельным врагом. Емельян и Афанасие вскочили, не дожидаясь его окрика, Ермолай проснулся и мгновенно сообразил, что произошло. Все трое кинулись к веслам и принялись грести с исказившимися от напряжения лицами. Когда им, наконец, удалось выправить лодку и поставить ее против волны, другие лодки были уже едва различимыми на горизонте точками. Симион так и не двинулся со своего места.
За несколько времени до этого шторма Симион приезжал в Даниловку с известием о том, что Прикопа арестовали пограничники и что он теперь в тюрьме. В тот же приезд он узнал, что Ульяна подала в суд заявление о разводе.
Старуха, мать Симиона и Прикопа, узнав о судьбе своего первенца, принялась громко голосить, мешая жалобные стоны с проклятиями, потом сорвала с головы платок и распустила седые косы. Старик и Симион молчали. Вечером Симион напился и проспал до самого отъезда. Прощаясь с ним, Евтей поинтересовался: «кто все это подстроил и от кого все это пошло?» Симион ответил, что от Адама Жоры — все от Адама Жоры.
Узнав, что ему было нужно, старик смолк и не произнес больше ни слова. Глядя на него, со страху старуха тоже угомонилась, хотя сначала и не разобрала, что с Евтеем и даже кричала на него, тряся за плечо:
— Чего молчишь, старый хрыч! Придумай что-нибудь! Вызволи сына!
Евтей молча оттолкнул ее, как попавшееся под ноги полено, и, забравшись в дальний конец двора, уселся там на чурбан. Позднее, так и не сказав старухе ни слова, он уехал в город к адвокату.
Старик вернулся из Констанцы в еще более подавленном настроении, побывал в церкви, заказал молиться «об избавлении от напасти раба божия Прокопия» и с тех пор угрюмо молчал.
Вот уже двое суток, как в море свирепствовал шторм. Над выжженными засухой холмами, над желтой, пыльной землей с яростным свистом носился ветер. На селе буря разрушила немало труб, сорвала немало крыш. Ветлы качались и бились плетьми по ветру, пыль тучами носилась над улицей. Освещение днем было странное, зловещее, солнце закрывала пелена из мельчайших частиц желтой высохшей глины. Ветер был такой силы, что мог свободно повалить человека, и потому все население Даниловки отсиживалось по домам, слушая, как стучит на стропилах крыша, как дрожат стекла в окнах, как шелестит бросаемый в них ветром песок. Из окон открывался вид на бушующее озеро, с пенящейся, желтой водой, на неясные дали и метущийся у берега камыш.
