пламенеющую лазурь, то думаю о милом небе Кента, таком сером, таком нежном, таком низком. И я скучаю по круглым облакам, которые готовы пролиться дождем.
Его волнение стало невыносимым, и он закрыл глаза руками, чтобы ничто не отвлекало его.
— Я изголодался по весенним цветам. Знаешь, мы и капли дождя не видели за целый месяц. В Линеме и Ферне дубы и вязы уже покрылись густой листвой, а я так люблю их молодую свежую зелень. Здесь нет ничего, подобного зеленым полям Кента. О, я чувствую, как соленый ветер Северного моря обдувает мне щеки, и я улавливаю все весенние запахи деревни! Мне необходимо еще раз увидеть живую изгородь и насладиться пением птиц. Я тоскую по собору с его старыми серыми камнями и темным тенистым улицам Теркенбери. Хочу слышать вокруг себя английскую речь. Хочу видеть английские лица. Белла, Белла, ради Бога, увези меня домой, иначе я умру!
В его страстном порыве чувствовалась смертельная тоска, и Белла встревожилась как никогда. Она подумала, что Герберта посетило загадочное предчувствие скорого конца, и ценой невероятных усилий заставила себя произнести слова утешения и ободрения. Они решили отправиться в путь немедленно. Герберт, снедаемый беспокойством, желал поехать сразу в Лондон, но Белла, настроенная избегать ненужного риска, настояла на том, чтобы осуществить задуманное в несколько легких этапов. Всю зиму она каждую неделю отправляла послания декану, сообщая об их путешествии и описывая места, которые они посетили. Декан, увы, не ответил ни разу, и ей приходилось полагаться на друзей из Теркенбери, чтобы узнать о нем хоть что-нибудь. Она вновь написала ему:
Дражайший отец!
Мой супруг умирает, и я везу его домой по его просьбе. Не знаю, долго ли он еще проживет, но больше всего боюсь, что это, возможно, вопрос нескольких месяцев. Я умоляю тебя забыть о гневе. Позволь нам приехать к тебе. Мне больше некуда привезти Герберта, и мне ненавистна мысль, что ему придется умереть в чужом доме. Я заклинаю тебя написать мне в Париж.
Твоя любящая дочь
Белла.
У декана хватило решительности не открывать первые два письма, но он не мог привыкнуть к одиночеству и с каждым днем все острее ощущал, как ему не хватает заботы дочери. Без нее дом казался совершенно пустым, а иногда по утрам, забывая о произошедшем, он ждал, что, спустившись на завтрак, увидит ее, как всегда энергичную и аккуратную, во главе стола. Перед третьим письмом он не устоял и потом, хотя гордость не позволяла ему отвечать, с нетерпением ждал вестей от дочери каждую неделю. Однажды, когда по какой-то причине письмо задержалось на два дня, он разволновался так, что отправился к другу в капитуле, жена которого, как он знал, переписывалась с Беллой, и спросил, не слышно ли от нее новостей.
Открыв последнюю записку дочери, декан с удивлением обнаружил, что она чрезвычайно коротка. Обычно Белла, желая успокоить и развлечь его, присылала подробное описание событий последней недели. Декан перечитал записку два или три раза. Сначала он осознал, что Белла едет домой и, если он только захочет, вновь сядет за его одинокий стол, будет сновать по дому, как в добрые старые времена, а по вечерам — играть ему простые мелодии, которые он так любил. Но потом он различил между этих коротких, поспешно написанных строк с трудом сдерживаемое отчаяние и, уловив нечто большее, чем можно выразить словами, впервые увидел ее всепоглощающую любовь к несчастному больному юноше. Из писем дочери декан узнал Герберта довольно хорошо, потому что она с неуловимой нежностью описывала особенности поведения мужа — мелочи, которые, как она знала, растрогают отца. Декан уже долгое время боролся с тревожным ощущением того, что был несправедлив. Теперь он вспомнил о молодости и простоте Герберта, о том, что тот беден и болен, и его сердце удивительным образом оттаяло. Декана охватило раскаяние. Портрет его жены, умершей сорок пять лет назад, висел в кабинете. Она была запечатлена на нем в первый год замужества — немного жеманный вид, каштановые локоны в духе моды расцвета Викторианской эпохи. И хотя в работе не было ничего выдающегося, горюющему супругу этот портрет казался настоящим шедевром. Он часто находил утешение и совет в карих глазах молодой леди и теперь, когда гордость и любовь боролись в его груди, серьезно вглядывался в лицо жены на портрете. Казалось, на нем отражался упрек, и в немом самоуничижении декан склонил голову. К нему пришел алчущий, а он не накормил его; он не принял странника и выгнал из своего дома больного.
— Я согрешил против неба и против Тебя, — с болью пробормотал он. — Господи, я больше недостоин называться сыном Твоим.
Ему на глаза попалась фотография Беллы — на некоторое время исчезнув из комнаты, она снова заняла привычное место. И, словно желая заключить в объятия дочь, он протянул к снимку руки. Он счастливо улыбался, потому что принял решение. Несмотря на обещание, данное в гневе, он собрался в Париж, чтобы привезти домой дочь и ее умирающего мужа. И если в последние месяцы жизни юноши он сможет загладить былую суровость, вероятно, это хоть как-то искупит грех гордыни.
Никому не сообщив о своем намерении, декан отправился в путь. Он не имел возможности связаться с Беллой, но знал, в каком отеле она остановится, и твердо решил ждать ее приезда. Узнав, в котором часу она доберется туда, он ждал в фойе, но дважды испытал горестное разочарование. На третий день, однако, когда его томление стало невыносимым, прибыл экипаж, и, дрожа от волнения, он увидел, как из него вышла Белла. Не желая сразу попадаться ей на глаза, декан отошел в сторону. Он заметил, с какой заботой его дочь помогла Герберту выбраться из экипажа: она взяла его под руку и повела в отель. Герберт, очевидно, был очень слаб — и хотя вечер выдался теплый, он был закутан по самые уши и, пока она узнавала про свободные комнаты, сидел в полной неподвижности.
Декан ощутил угрызения совести, когда заметил, насколько сильно изменился Герберт Филд — когда они встречались в последний раз, юношу переполняли энергия и веселье. Месяцы волнений наложили печать и на Беллу, у которой стало больше седых волос. Ее лицо тоже приобрело усталый, болезненный вид. Когда супруги ушли наверх, декан узнал, в каком номере они остановились, но, желая дать им время переодеться, заставил себя подождать и засек время по часам. Потом, поднявшись через тридцать минут, он постучал в дверь. Белла, решив,
