— Тише, — прошептала прижавшаяся к каштану тень. — Тише. Немцы близко.
— А ты кто такой?
— Нас тут несколько человек. Мы подползали к самому их гнезду.
— Это ты с шоссе бежал?
— А что оставалось делать? Немцы, как учуяли нас, такой жизни дали, что ой-ой-ой! Патронов нет… Помогите мне…
— А что случилось?
— Там у самого шоссе человек лежит…
— Какой человек?
— Подстрелили его… Командир наш…
— Какой командир? Офицер?
— Он наш отряд сколотил. — Человек забыл об осторожности и заговорил громче. По тембру голоса Игнац понял, что тот еще очень молод. — Да разве, говорит, братцы, такое возможно? Чтобы так вот, без единого выстрела немца пропустить? Офицер!.. Офицеры — те сбежали. А это гражданских!… товарищ…
— Где он, этот товарищ? — послышался шепот. Рядом стояла женщина в накинутом платке.
— Ядвига? А ты откуда взялась? — спросил Игнац.
— А что? Только тебе, что ли, можно? Где этот гражданский?
— Лежит у самого шоссе. Я его в канаву стащил…
— А немцы?
— Все время по шоссе били. А в сторону не сворачивают. Боятся. У них там окоп. Мы было в них из пушки, да какое там…
Перебегая от дерева к дереву, они двигались к шоссе — Ядвига, Станислав, Игнац и незнакомец. Януш тем временем бросился в халате на постель.
«Пожалуй, не засну», — подумал он.
Ему показалось, что едва он припал головой к подушке, как его разбудили. Но, видимо, часа два он все-таки проспал — окно было синее, точно перед рассветом.
— Что тебе? — спросил он стоящую над ним Ядвигу, которая дергала его за рукав халата. — Что тебе нужно?
— Вставай, дядю принесли, — ответила она каким-то необычным голосом.
Януш подумал, что это еще сон.
— Вставай, дядю принесли, раненый он, тяжело ранен.
— Какого дядю? — вскочил Януш. — Ты что, не в себе?
— Это ты не в себе… Пошли!
И она потянула его в комнату позади сеней. На обеденном столе стояли три подсвечника разной высоты с горящими свечами. По другую сторону стола на диване лежал человек. Он был бледен. Светлые волосы копной, точно разворошенная солома, окружали его лоб. На нем была какая-то странная куртка, расстегнутая сверху. Януш перегнулся через стол и узнал его: перед ним лежал Янек Вевюрский.
Он выпрямился и с изумлением оглядел присутствующих. В изголовье стоял чернявый парень лет двадцати и плакал, как ребенок. Он даже не двигался, только слезы катились из глаз, словно из какого-то автомата. Был тут Игнац, еще какой-то незнакомый человек и жена Фибиха.
Пани Фибих взяла один подсвечник и громко сказала:
— Нельзя, чтобы три свечи горели.
При звуках этого голоса Янек открыл глаза. Мышинский наклонился к нему.
Янек долго, но осмысленно смотрел на него. Видно было, что в его мозгу совершается какая-то работа. Наконец он улыбнулся так мило и неопределенно, как впервые в жизни улыбаются двухнедельные младенцы. Как улыбалась Мальвинка. Потом пошевелил губами.
— Дорогой, — сказал он, — это я у тебя?
Вевюрский никогда не называл Януша по имени.
— Что случилось? Откуда ты? — вопросом на вопрос ответил хозяин.
— Подстрелили меня… дрянь дело… Лилек… Расскажи… я не могу.
Плачущий парень громко хлюпнул носом, точно втянул в себя все слезы.
— Мы вместе из тюрьмы шли, — сказал он, как-то вдруг подобравшись, — товарищ Янек и мы все. И тут… тут мы и собрались… Немец-то был уже перед нами… со стороны Варшавы…
Вевюрский приподнялся на локте и уже почти бессознательно уставился на Януша напряженным, вопрошающим взглядом.
— Да ведь как же такое можно допустить? — произнес он вдруг звучным, удивительно сильным голосом. — Немец уже от Варшавы идет? Нет, как это можно?.. Дорогой…
Стоящий над ним Лилек положил свои огромные ручищи на его плечи.
— Товарищ, ты не двигайся. Рана откроется.
Вевюрский обмяк.
— Эх… — прошептал он снова слабым голосом.
— Куда ему?
— В правое легкое. Две пули.
— Кровь идет?
— Как-то закупорилось.
Вевюрский снова приподнял веки. Зрачки у него были расширены и глаза стекленели, как бусины, — они казались сейчас совсем черными.
— Тут ведь так… — начал он быстро и не очень внятно, глотая слоги и обращаясь даже не к Янушу, а куда-то в пространство. — Тут ведь так, брат ты мой, нельзя. Это не наше дело — убегать. Пусть кто хочет бежит… А так нельзя… чтобы все бежали… чтобы все… Понимаешь, Януш? Ведь ты даже не знаешь…
И неожиданно осекся на половине фразы, на полуслове. Все как ножом обрезало — и речь этого человека и дыхание. А взгляд еще больше остекленел и застыл. Не было никакого перехода между жизнью и смертью.
— Янек! — воскликнул Мышинский. — Янек! — и схватил его за руку.
Подняв голову, он встретил устремленный на него вопросительный взгляд чернявого Лилека. Во взгляде этом еще была надежда. От утреннего холода у Януша начала дрожать челюсть, а тишина сделалась такая, что слышно было, как кровь Вевюрского стекает с дивана и капает на пол.
Пани Фибих подтолкнула словно окаменевшую Ядвигу.
— Преставились дядя-то, — сказала она громким шепотом.
— Прими, господи, душу его, — с чувством произнес Игнац и широко перекрестился.
Уже светало. На лице умершего заиграли падающие от окна розоватые блики. Януш склонился над ним и большими пальцами закрыл ему глаза. Делал он это впервые и даже удивился, что веки опустились с такой легкостью. Как будто ключ повернул в хорошо смазанном замке.
Неожиданно со двора донесся какой-то шум, какое-то движение. Кто-то быстро пробежал через сени — это оказался сынишка Игнаца.
— Немцы пришли!
Януш оторвал взгляд от лица покойного и оглядел присутствующих.
— В сад и оттуда — в лес, — бросил он чернявому Лилеку.
Товарищи Вевюрского не заставили себя ждать и выскочили через заднее крыльцо. Ядвига, стоя у окна, выходящего в сад, посмотрела им вслед, потом махнула рукой.
— Все в порядке, — произнесла она своим низким голосом.
В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошли два немецких солдата. Впереди шествовал высокий офицер в маскировочной накидке. За ними следовал Фибих.
— Herr Graf, — закричал офицер с порога, — haben sie keinen polnischen Soldaten in Hause? {92}
Януш удивленно повернулся к нему. Немец говорил так громко.
— Ich habe nur einen — aber er ist tod, {93} — ответил Мышинский.
Офицер взглянул на убитого и махнул рукой.
— Ach, dreck {94}, — сказал он и, быстро пройдя в другую комнату, открыл окно, возле которого только что стояла Ядвига.
Ночью Ройская действительно отправила Спыхалу дальше. Дорога вела его сначала на восток, потом на юг.
Еще до рассвета подъехал он к горящему Седлецу. Поток телег, повозок и даже карет до предела заполнил небольшую площадь перед въездом в город. Из окон окружавших площадь домов как-то спокойно выплескивались языки пламени, вскидываясь вверх, точно руки, точно лепестки гигантских тюльпанов. По крышам между черепицей, между черными кусками толя бегали, словно крысы, огоньки. Дым с багровым отсветом вздымался кверху, а потом сразу же исчезал в черной прорве.
Можно было бы объехать Седлец, но никто этого не делал. Все хотели пробиться сквозь пламя. Спыхала намеревался как можно скорее попасть во Львов, теша себя надеждой догнать министерство. Поэтому он велел шоферу объехать город. Когда они были уже в поле, он заметил, что светает.
Очевидно, он вздремнул, потому что, когда вновь огляделся, было уже совсем светло. Справа от шоссе тянулось изумрудное кукурузное поле. Шоссе в этом месте делало дугу вокруг небольшого взгорка, сбегающего к оврагу. Кукурузное поле кончалось здесь отвесной стеной. Казимеж приказал шоферу остановиться.
Он вышел на шоссе. Занимался день, и солнце, еще довольно низкое, скрывалось за этим взгорком. На другом краю неба, на западе, было темно — то ли ночь еще чернела, то ли стлался дым над Седлецом. Шоссе было абсолютно пусто, только несколько сгоревших автомашин на холме и воронки от бомб свидетельствовали о том, что и здесь настигли беженцев зоркие глаза немецких летчиков. В воздухе стояла полная тишина.
«Почему нет жаворонков? — подумал Спыхала. — Да, верно, осень же».
Было холодно, поэтому он сделал несколько шагов и остановился подле начатой пашни, тянувшейся рядом с кукурузой. Здесь уже не надо было втягивать ноздрями запах влажной осенней земли. Аромат этот исходил от рыжеватых, мелко отваленных пластов земли, лежащих длинными рядами.
— Пашут, — произнес про себя Казимеж.
И тут он заметил пахаря.
Тот спускался с взгорка, направляясь прямо к нему. Плуг тянула пара сильных коней — легкая пыль, вздымающаяся над пашней, напоминала длинный розовый плюмаж; сквозь нее просвечивало лучезарное воскресное солнце. Пахарь, идущий за лошадьми, покрикивал на них, но самого его теперь не было видно.
