– Да начинайте, бога ради, – не удержалась Шереметьева.
Мостовой скользнул отвлеченным взглядом по пышногрудому торсу начальника отдела использования. Сонные его глаза оживились, но тотчас погасли, сказывалась тренировка.
«Ах ты, пострел, тоже туда», – лениво подумал Гальперин и хмыкнул. Настороженность сменилась благодушием, он сидел расслабленно, как после парной. Так чувствует себя человек, не отягощенный угрызениями совести, наблюдая со стороны интересные события.
Следователь Мостовой поймал его взгляд, на мгновение сконфузился и рассердился. Казалось, между ним и Гальпериным вдруг протянулся невидимый обоюдоострый стержень, что колол одного при движении второго. Разница была лишь в том, что Мостовой знал, с чем он пришел, а Гальперин не знал и даже представить не мог. «Посмотрим, как ты сейчас покрутишься», – думал Мостовой, испытывая нарастающую неприязнь к Гальперину, чувствуя чуть ли не сладострастное удовлетворение от пауз и затяжек.
– Извините, товарищи, за некомпетентность… я хотел бы вначале уточнить – имеют ли право сотрудники архива держать у себя дома архивные документы? – Мостовой обвел всех взглядом, умудряясь при этом пропустить Гальперина.
В ответ раздался глухой ропот. Непонятно было, куда клонит следователь.
– Ни в коем случае! – отрубила Тимофеева. – Это серьезное нарушение правил. Кто, интересно, из нас позволяет себе такое? Я лично не знаю.
– Тогда второй вопрос. Есть ли в фондах архива документы помещика Сухорукова? – спросил Мостовой, продолжая смотреть на всех кроме Гальперина. Ему вполне было достаточно и того, как скрипнуло кресло под тяжестью заместителя директора по науке.
– Что за вопрос?! – раздались голоса. – В архиве тьма всяких документов… Сразу и не ответишь…
– Позвольте, позвольте, – вплелся в общий гомон голос Гальперина.
Но Мостовому опыта было не занимать. Эффект в его профессии штука далеко не последняя. Тут главное – не просрочить время, не выпустить инициативу…
– Я хочу спросить Илью Борисовича Гальперина, – актерски перекрыл гул Мостовой. – Известно ли ему что-либо о документах помещика Сухорукова?
– Я и хочу сказать, – расстроенно произнес Гальперин. – Да, эти документы у меня дома.
В кабинете стало тихо. Услышанное обескуражило присутствующих.
– Но документы эти пока не оприходованы. Их обнаружил Евгений Федорович Колесников в россыпи, переданной архиву Краеведческим музеем, – продолжал Гальперин.
– Вы хотите сказать, что эти документы ничьи? – уточнил Мостовой.
– Что значит «ничьи»? Просто они еще не обработаны, не вошли в план, – рассердился Гальперин. – Но это не значит, что я их… стащил.
– А как это значит? – вставила Лысцова. – Если документы у вас дома? И тем более не учтенные архивом?
Вновь по кабинету прокатился ропот.
– Да вы-то что встреваете? – вспылила Тимофеева.
– То есть как?! – изумилась Лысцова.
– А так! – отрубила Тимофеева. – Вы-то что накинулись? Сидите – и сидите себе… Что-то я вас в архиве никогда не видела.
Лысцова метнула возмущенный взгляд с Тимофеевой на Бердникова – как вам это нравится?
Управляющий сидел безмолвно, так же как и Мирошук.
– Э-э-э… – пророкотал Гальперин. – Я вижу вы, ребята, настроены серьезно. А в чем, собственно, дело? Это что, концерт? Или допрос?
– Что вы, Илья Борисович, какой допрос? – Мостовой игриво взглянул на сидящую с хмурым лицом Шереметьеву. – Допросы проводят не здесь. У меня и оснований нет. Сигнал есть, а оснований нет. Но уяснить все же надо, не взыщите.
Его круглое лицо нахмурилось, словно он уже видел то, чего пока никто не видит.
– Как же документы оказались у вас дома, Илья Борисович? – участливо спросил он.
Пухлый нос Гальперина напрягался и опадал, точно резиновый.
– Как-как, – буркнул Мирошук. – Я разрешил.
– Вот как? – строго вставил Бердников.
– Разрешил и все, – из последних сил держался Мирошук. – Илья Борисович сказал, что… дома ему удобней работать над материалом, и я разрешил, – Мирошук умолк, улавливая поддержку своих подчиненных. Он даже улыбнулся.
– И сказал, что в документах, которые он хочет взять домой, имеются письма Льва Николаевича Толстого? – без нажима, невзначай обронил Мостовой. – Да?
Взорвись бомба посреди кабинета, она не произвела бы такого эффекта, вся сила которого выразилась в почти физически осязаемой тишине. Казалось, тишину можно тронуть ладонью, как скалу.
– Да, да… Письма Льва Николаевича Толстого, – переждал Мостовой. – Говорил?
– Н-нет, – едва слышно отозвался Мирошук.
– Так там… были письма Толстого? Илья Борисович? – спросил Бердников.
– Почему были? – помедлив, ответил Гальперин. – Они есть… Три коротких письма, скорее записки.
– Три? – наигранно удивился Мостовой. – А где четвертое?
– Четвертое? Судя по дневнику Сухорукова, у кого-то из родственников… Лопухиных или Издольских. Надо поднять архив, – как-то механически ответил Гальперин.
– Признаться, странно, Илья Борисович, – вставил Бердников. – Вы, такой опытный архивист, заполучили в руки реликвию. И до сих пор не подняли на ноги архив, чтобы обнаружить четвертое письмо? Не говоря уж о том… что надо было огласить такую сенсацию.
– Видите ли, Македон Аристархович, я не убежден, что письма подлинные, – кровь прилила к лицу Гальперина. – Надо их идентифицировать. А потом уже трезвонить да искать дальше. Поиск может быть простым, но может оказаться и сложным. Как повезет.
Ответ Гальперина звучал вполне убедительно.
– А зачем вам понадобились бумаги Сухорукова, позвольте спросить? – Бердников легонько постукивал пальцем о стол.
Гальперин молчал. Как же, будет он им рассказывать о Ксении, о ее диссертации.
– Меня интересовало развитие общественной мысли в России, народное просветительство… А, собственно, что здесь происходит?! – он обвел взглядом собравшихся в кабинете.
Воспаленные лица сотрудников выражали недоуменное сочувствие. Или они знают то, чего не знает он, Гальперин? Он видел всех, кроме Брусницына. Тот втянул себя в нишу за камином, выставив вперед ноги в серых новых сапогах, на толстой ребристой подошве…
И Гальперин устыдился своей робости, да еще в присутствии тех, для которых он долгие годы слыл кумиром.
– Если начальник Управления архивами, – пророкотал Гальперин, как в былое славное время, с ерническим юмором, – интересуется фондом помещика Александра Павловича Сухорукова больше, чем ремонтом бывшего монастыря, значит, он понимает, какую ценность представляет сей фонд для государства.
– Или для отдельных лиц, – съязвила Лысцова.
– Именно так, – воспользовался Мостовой. – Как по-вашему, Илья Борисович, сколько стоит такой раритет у сведущих коллекционеров… если уж мы заговорили о ценностях?
– Понятия не имею, – ответил Гальперин. – Во всяком случае, думаю, довольно ценен.
– Вот именно, – корректно улыбался Мостовой. – А если учесть, что подобная записка может обеспечить безбедное существование людям, покидающим нашу страну… то есть противопоставляющим себя нашему строю, то пропажа раритета есть уже акт не только экономического проступка, но и политический, если хотите.
– Пропажа или продажа, – вновь дернулась Лысцова.
– Вы в своем уме? – Гальперин побурел, выкатив на следователя изумленные глаза.
Еще не оправившимся от первой новости – обнаружение в архиве писем Толстого – присутствующим в кабинете преподнесли вторую весть, уже более реальную, почти осязаемую – оказывается, не кто иной, как заместитель директора по науке, Илья Борисович Гальперин, попросту говоря, передал или продал письмо Льва Николаевича Толстого кому-то из тех… ну, известно кому, если у него родной сын навострил лыжи…
– Черт знает что, – пробормотал Мирошук. – Во-первых, надо поднять фонды, поискать. Возможно, письмо и найдется… Прежде чем обвинять человека.
– А вы помолчите! – осадила Лысцова. – Нарушаете инструкции, позволяете брать документы на дом… И вообще, ваше поведение, Захар Савельевич… Вам кажется, что в управлении сидят дураки и слепцы? Вы думаете, что партийная дисциплина не для всех членов партии?
Тощая фигура бедняги Мирошука, казалось, скручивается наподобие сгоревшей бумаги. А лицо покрылось серым налетом.
Бердников покачал головой, встретившись взглядом с острыми, словно стянутыми в точки, глазами кадровички Лысцовой.
– Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, – вяло осадил Бердников.
– А я, как коммунистка, считаю – это один вопрос, – выпалила Лысцова. – Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.
