Но всего несколько дней спустя Нилини заговорил иначе. Случилось нечто новое. Он обнаружил, что у Гуидо есть еще один биржевой маклер. Взвинченным тоном он заявил, что никогда и ничем не погрешил против Гуидо, в том числе и в вопросе соблюдения тайны. Он потребовал, чтобы я это подтвердил. Разве не скрывал он состояние его дел даже от меня, который был его лучшим другом? Но теперь он считал себя свободным от этой обязанности и мог во всеуслышанье заявить, что Гуидо разорен до нитки! Что касается сделок, совершенных при его посредничестве, то он уверен — первое же небольшое улучшение, и крушение можно будет приостановить и спокойно ждать лучших времен. Однако просто неслыханно, что при первом же затруднении Гуидо подложил ему такую свинью!
Что там Ада! Вот чья ревность была поистине неукротима! Мне хотелось узнать от него суть дела, а он меж тем распалялся все больше и больше, твердя о совершенной по отношению к нему несправедливости. Поэтому, вопреки своему намерению, он так ничего мне толком и не рассказал.
После полудня я нашел Гуидо в конторе. Он лежал на диване в странном состоянии, это было нечто среднее между сном и отчаянием. Я спросил:
— Ты что же, окончательно разорился?
Он ответил не сразу. Сначала он убрал согнутую в локте руку, которой прикрывал свое помятое лицо, и спросил:
— Видел ли ты когда-нибудь человека несчастнее меня?
Затем снова прикрыл лицо рукой и переменил позу, перевернувшись на спину. Потом закрыл глаза и, казалось, забыл о моем присутствии.
Мне нечем было его утешить. Сказать по правде, меня задело то, что он считал себя самым несчастным человеком на свете. Это было даже не преувеличение — это была просто самая настоящая ложь. Если бы я мог что-то сделать, я бы ему помог, но утешать его — это было выше моих сил. На мой взгляд, даже куда более несчастные и куда менее виноватые люди, и те не заслуживают утешения, потому что в противном случае в жизни не осталось бы места ни для каких других чувств и это было бы довольно-таки скучно. Закон природы не предоставляет нам права на счастье, больше того — он предписывает нам несчастья и страдания. Стоит выставить пищу, как со всех сторон к ней начнут сбегаться паразиты, и если их мало, то они поспешат размножиться. Но часто добычи едва хватает, а вскоре — уже не хватает совсем, потому что природа не рассчитывает, а экспериментирует. Когда пищи становится недостаточно, число ее потребителей уменьшается благодаря смерти, которой обязательно предшествует страдание, и, таким образом, равновесие на некоторое время восстанавливается. Так чего же жаловаться? И тем не менее все жалуются! Те, которые ничего не урвали от добычи, умирают, крича о несправедливости, а те, которые получили свою долю, считают, что они имели право на большее. Почему они не хотят жить и умирать молча? И наоборот, до чего же все-таки приятно выглядит радость тех, кто сумел овладеть львиной долей добычи и является среди аплодисментов в солнечных лучах. Единственный приемлемый вопль — это вопль торжества!
А Гуидо! У него не было никаких данных для того, чтобы суметь приобрести или хотя бы удержать богатство. Он приходил из-за игорного стола и плакал оттого, что проиграл. Он не умел даже держаться как подобает, на него было тошно смотреть. Поэтому, и только поэтому, в тот самый момент, когда Гуидо было так необходимо мое сочувствие, я не сумел его в себе обнаружить. Не помогли даже многократно данные самому себе обещания.
Тем временем дыхание Гуидо становилось все более ровным и шумным. Он спал! До чего же не по-мужски вел он себя в несчастье! У него отняли добычу, а он закрывал глаза, видимо, для того, чтобы хоть во сне увидеть, что она принадлежит ему. И это вместо того, чтобы раскрыть их пошире и поглядеть, а нельзя ли урвать от нее хотя бы немного?
Мне вдруг стало интересно, знает ли Ада о постигшем его несчастье. Я громко его об этом спросил. Он вздрогнул, и ему понадобилось некоторое время, чтобы вновь освоиться со своим несчастьем, которое он внезапно осмыслил во всей его полноте.
— Нет, — прошептал он. Потом снова закрыл глаза.
Ну да, конечно, все, кого постиг страшный удар, склонны ко сну. Сон возвращает силы. Я постоял некоторое время, глядя на него в нерешительности. Но как я мог ему помочь, если он спал? Спать было не время, Я грубо схватил его за плечо и встряхнул:
— Гуидо!
Он и в самом деле спал. Он посмотрел на меня, не узнавая, глазами, еще мутными ото сна. Потом спросил:
— Чего тебе? — И уже со злобой повторил свой вопрос: — Чего тебе надо, я спрашиваю?
Я хотел ему помочь, иначе у меня, конечно, не было никакого права его будить. Я тоже разозлился и заорал, что сейчас не время спать, потому что нужно поскорее решить, как мы будем поправлять дело. Нужно было все рассчитать и обсудить совместно со всей нашей и всей его семьей — той, что в Буэнос-Айресе.
Гуидо сел. Он еще не совсем пришел в себя после того, как его разбудили. Затем горько скатал:
— Было бы лучше, если б ты меня не будил. Кто, по-твоему, станет мне сейчас помогать? Разве ты не помнишь, до чего меня довели прошлый раз, прежде чем я вырвал у них те жалкие гроши, которые были необходимы мне для спасения? А ведь сейчас речь идет о суммах весьма значительных. К кому же мне, по-твоему, обращаться?
Без всякого сочувствия, а наоборот, даже со злобой — оттого, что я оказался вынужден давать ему деньги и тем самым подвергать лишениям себя и свою семью, я воскликнул:
— А я что, не существую, по-твоему?
Но затем скупость заставила меня с самого начала уменьшить размеры приносимой мною жертвы.
— А Ада? А наша теща? Разве мы все не можем объединиться и спасти тебя?
Он поднялся с дивана и направился ко мне с явным намерением заключить меня в объятия. Но как раз этого я и не хотел. Предложив ему свою помощь, я получил право его упрекать и широко им воспользовался. Я упрекнул его в том, что сейчас он проявляет такую слабость, а раньше был так самонадеян, что это привело его к разорению. Он действовал, полагаясь лишь на собственный ум, и ни с кем не хотел советоваться. Сколько раз я пытался узнать, как идут его дела, чтобы удержать его от игры и спасти, но он не желал мне отвечать, доверяя одному лишь Нилини.
Здесь Гуидо улыбнулся — именно улыбнулся, несчастный! Он сказал, что уже две недели не работает с Нилини, так как ему кажется, что его рожа приносит ему несчастье.
В том, что он заснул, и в этой его улыбке был весь Гуидо: он портил жизнь всем, кто был рядом с ним, и при этом улыбался. Я вел себя как суровый судья, потому что если я хотел спасти Гуидо, я должен был его перевоспитать.
Я пожелал узнать, сколько он потерял, и меня разозлило, когда он сказал, что точно не знает. Но я разозлился еще больше, когда он назвал относительно небольшую цифру, а потом оказалось, что это только то, что предстоит заплатить при первой ликвидации, пятнадцатого числа, до которой оставалось всего два дня. Что же касается конца месяца, то Гуидо уверял меня, что времени еще много и все еще может измениться. Нехватка денег на рынке не может продолжаться вечно!
— Если на земле не хватает денег, ты что же, надеешься, что они с неба свалятся? — заорал я и добавил, что играть нельзя больше ни одного дня. Нельзя было подвергать себя риску увеличить и без того огромный убыток. Еще я сказал, что потерянную им сумму мы разделим на четыре части, которые покроем я, он (то есть его отец), синьора Мальфенти и Ада, что затем мы вновь займемся коммерцией, не сопряженной ни с каким риском, и что я не желаю больше видеть в нашей конторе ни Нилини, ни каких-либо других биржевых маклеров.
Он робко попросил меня не кричать, так как нас могли услышать соседи.
Я сделал усилие, чтобы успокоиться, и это мне удалось, хотя я и продолжал отчитывать его шепотом. Его проигрыш — это настоящее преступление. Нужно было быть полным идиотом, чтобы попасть в такую переделку. Я считаю, что ему просто необходимо извлечь из случившегося все возможные уроки.
Тут Гуидо робко мне возразил. Кто из нас не играл на бирже? Возьмем хоть нашего тестя, такого солидного коммерсанта, у которого дня не проходило без сделки. Или я — Гуидо же знает, что я тоже играл на бирже.
Я заявил, что игра бывает разная. Он рисковал всем своим состоянием, я — месячным доходом.
На меня произвело очень неприятное впечатление то, что Гуидо совсем по-детски попытался свалить всю ответственность на другого. Он принялся меня уверять, что это Нилини заставлял его играть, когда он уже не хотел, посулив ему крупный выигрыш.
Я поднял его на смех. Нечего валить на Нилини — Нилини преследовал свои цели. А кроме того, расставшись с Нилини, разве не бросился он увеличивать ставки при посредстве другого маклера? Он мог бы похвалиться новым знакомством только в том случае, если бы благодаря ему он тайком от Нилини начал играть на понижение. Чтобы поправить дело, недостаточно было сменить маклера: ведь действовал-то он по-старому, преследуемый все тем же невезением. Но тут он попросил меня оставить его в покое и со слезами в голосе признал, что был виноват.
