Хромые Сатиры, ужаленные пчелами,
С кривыми тирсами, со вздутыми мехами;
Рты волосатые с румяными губами целовались;
И хоровод — огромный, исступленный —
Тяжелые копыта и ноги легкие, туники, шкуры, крупы —
Кружились бешено вокруг меня, а я — суровый —
Я на лету ваял по выгнутым краям широкой вазы
Водовороты жизни вскипающей.
От аромата перепрелой земли
Мои пьянели мысли.
И в запахе плодов и гроздий раздавленных,
Под топот копыт, под шорох ног,
Под град смеха, в вихре хоровода,
В зверином духе козлов и жеребцов
Я высекал из мрамора все, что вокруг кипело.
Средь жарких тел и влажных дуновений,
Средь ржущих морд и говорливых ртов
Я чувствовал на пальцах влюбленные и беглые
Дыхания ноздрей и поцелуи губ.
Настали сумерки, и я взглянул округ.
Опьяненье умерло с оконченной работой.
На цоколе — с подножья и до края
Большая ваза вставала нагая в молчании...
Высечен спиралью на мраморе
Хоровод рассеянный, еще звучащий
В последних отголосках, доносимых ветром,
Кружился со своими козлами, богами, нагими Нимфами,
Кентаврами и Фавнами в молчаньи по выгнутым краям.
Меж тем, как я — один — среди суровой ночи
Я проклинал зарю и плакал к сумраку.
ИЗГНАННИК
Изгнанию обрек меня суровый рок,
И прах мой также я изгнанию обрек:
Не успокоиться ему в родимой сени.
Иду, — и под ногой колеблются ступени.
Прости, зеленый мрак знакомых мне аллей,
Отныне дальнюю дорогу меж полей
Указывает столб, и это — путь изгнанья;
На небе теплится последняя звезда;
Темнеет глубина прозрачного пруда,
И в плеске волн морских мне слышатся рыданья,
И ветер в камышах вздыхает обо мне,
Как будто вторит он тоскующей волне.
Шпалерник тянется ко мне своей лозою;
А ветка дерева, разбитого грозою.
Послужит посохом скитальцу. В дальний путь
Готовясь, я спешу сандалии обуть;
Котомка жалкая и плащ мой — за плечами,
Меня укроет он холодными ночами;
Здесь не откроется для гостя дверь моя,
Травою зарастет любимая скамья;
Цветы последние и ключ благоговейно
Я бросил в глубину прозрачного бассейна,
В который слезы льет лепечущий фонтан.
Одно я уношу в пределы дальних стран:
Когда последний день увижу я без страха,
Пусть глиняный сосуд, украшенный плющом,
Который уношу я ныне под плащом —
Послужит урною могильною для праха.
ДВОЙНАЯ ЭЛЕГИЯ
Мой нежный друг, где голубь ворковал,
Я криком сов испугана полночным.
Могильный холм покрыт ковром цветочным,
Что под землей твой хладный прах соткал.
Мой скорбный взгляд огнем сжигают слезы,
Уста твое отсутствие томит.
Вернись, молю! В саду волшебной грезы
Твой тихий шаг так мягко прозвучит.
Ты будешь бос, и стар твой облик милый:
Далек сюда от Стикса тяжкий путь...
Под наш фонтан придешь ты отдохнуть
И слушать смех и плач его унылый.
Я жду тебя! Твой прибран старый дом:
Хрустальных чаш сверкают переливы,
Вино и хлеб, и фиги, и оливы;
И маслом дверь умаслена кругом,
Чтоб распахнуть ее тебе беззвучно.
Светильник взяв, с тобою неразлучно
По лестнице мы в комнату взойдем.
Тебя привел из дальнего скитанья,
Из царства грез волшебный мощный сон.
И будет нам, восторгом напоен,
Так странен звук горячего лобзанья.
Ты здесь, со мной, пришелец той страны
Где вдоль реки тростник не шевелится
И мертвен плеск встревоженной волны.
Но ты, мой друг, ты должен возродиться:
Моя любовь прогонит смерти сны!
Ты оживешь, погаснет освещенье,
И я часов остановлю движенье.
— Оставь часы и лампы не туши.
Нам старый сад опять шатром тенистым
Украсил дом, покинутый в глуши.
Но не прильнуть уж мне к струям сребристым
Фонтана, звонко бьющего в тиши.
Лобзанья жгут, пока лишь губы живы.
Оставь вино, и фиги, и оливы:
Они для уст что плоть еще и кровь.
Мой жалкий прах в могиле истлевает,
В загробном мире тень моя витает,
И если в старый дом войду я вновь,
Куда зовут всей силою желанья
Меня души твоей воспоминанья,
Ты не склонишь, как прежде, на плечо
Ко мне главы: я призрак без названья!
Ты плоть мою оплачешь горячо.
Но всей душой, и верной, и унылой,
В мечтах учись меня не покидать,
Земной любви на тень не
