это вынесли?», я ничего не смогу ответить. Ведь пока еще вообще неясно, вынесем ли. Мы будем это знать завтра, а то и послезавтра. Во всяком случае, ему-то наверняка будет это известно. Зачем же нам отвечать ему высокими словами, только самих себя обманывать!
Честнее признать, что мы шатаясь бредем по самому краю бездны.
Однажды, в давно прошедшие времена, я стоял перед каким-то растением и внимательно его разглядывал. Не знаю уж, чем оно приковало меня к себе. И мне вдруг показалось, будто я понял нечто очень важное.
Я был поражен. Ну как же: у этого растения столько же над землей, сколько и под нею. Как в зеркальном отражении. Мы видим только то, что над землей, — стебель, ветви, листья, цветы. Но под землей ведь тоже ветви, да еще какие чувствительные. И чтобы растение размножалось, не только цветы порождают плоды и семена, нет, в скрытой от наших глаз части тоже есть и клубни, и луковицы, служащие сохранению вида.
Та часть, которую мы видим, как бы говорит: корни существуют лишь для того, чтобы питать меня и дать мне возможность цвести. Но та, которую мы не видим, а потому и не слышим, вероятно, говорит другое: зеленые листья и цветы там, наверху, всего лишь наши корни, через которые к нам поступают солнечный свет и тепло, необходимые нам для роста.
Я уже сказал, что тогда не все понял, но был близок к тому. Ибо меня, стороннего наблюдателя, вдруг охватило ощущение необыкновенного счастья. Я позабыл про время. Я опоздал к обеду.
С той поры много воды утекло. И вспоминаю я об этом лишь для того, чтобы кто-нибудь задумался — может быть, здесь-то и лежит путь.
И если я завтра опять повстречаю Клонца, я постараюсь ощутить к нему сострадание.
Написано в феврале 1947 года.
Люди, не забудьте эти дни испытаний.
Аппассионата
Это название рассказ получил из-за одного моего заблуждения. Удивительно, но я прожил с ним полжизни, хотя и всегда догадывался, что здесь что-то не так. Мне следовало бы раньше заглянуть в энциклопедический словарь.
Эта мысль пришла мне в голову по пути в город. Поезд, как обычно в наши дни, был переполнен. Я с трудом балансировал на крошечном свободном пятачке, уцепившись за багажную сетку. Дышать в вагоне было нечем, и я сильно устал за дорогу. Накануне мы засиделись до глубокой ночи. Если внимательно прислушаться, то в толчках вагона и ритмичном скрипе рессор можно было уловить мелодию или, лучше сказать, бессловесную вариацию какой-нибудь песни. Между прочим, в течение ночи я несколько мгновений пребывал на Луне с тем, чтобы в конечном итоге снова обрести способность к верному взгляду на вещи. В последние годы я пренебрегал этим моим долгом, ибо обстоятельства вынуждали нас жить по большей части под землей, чтобы элементарно выжить. В общем и целом я был доволен поездкой. Своим продолжительным нарушением долга я ничего не изменил на Луне к худшему. Так что поводов для беспокойства не было. То, что я одновременно объяснился по поводу моего заблуждения с Аппассионатой, есть лишь случайное и странное совпадение.
Вот как все было. Чтобы сбежать из жаркого, засыпанного пылью руин города, я на пару дней поехал в имение моего доброго друга Бертольда. Мне давно следовало бы это сделать. Я сам не могу понять, почему мне было так трудно выбраться. Вероятно, из-за того, что дома рушились на моих глазах, и я все время чувствовал себя ответственным за это. Возможно, также из страха, что меня сильно опечалит зрелище нетронутого разрушениями ландшафта. Ну, или просто из инертности характера. Но как бы то ни было, я наконец собрался и поехал.
Мой друг Бертольд и я много лет не имели возможности поговорить так, как имели обыкновение делать это прежде.
Несмотря на то что мы время от времени виделись, в хаосе войны и гибели времени у нас хватало только на то, чтобы удостовериться, что мы оба еще существуем. Посему такие встречи нас в какой-то степени удовлетворяли. Между тем судьба испытывала нас. Смерть прошла на волосок от нас, и покончить с прошлым было невозможно без шрамов и чувствительных потерь. С нашей стороны было бы большим высокомерием утверждать, будто мы смогли сами, даже лишь в какой-то мере, выдержать это испытание. Человек не способен справиться с ним в одиночку. Утверждать это было бы скверным хвастовством. Но если представить себе судьбу как экспериментатора, то можно было бы подумать, что она, немного удивляясь, говорит себе: «Смотри-ка, они не очень сильно изменились». Если принять такую точку зрения, то в любом случае можно также понять, что этот любознательный экспериментатор теперь попытается испытать свой материал более действенными и тонкими средствами. Этим я хочу сказать лишь одно: согласно дате, проставленной в нашем свидетельстве о рождении, люди, склонные верить в ценность чисел, скажут, что мы, естественно, стали старше. Но у меня нет впечатления, что мы стали взрослее или совершеннее. Самое большее — мы научились делать вид, будто мы взрослые, для того чтобы те, для кого это важно, могли бы на нас рассчитывать. Одним словом, мы покрылись тонкой коркой, но под ней все осталось таким же уязвимым и весьма ненадежным, как и раньше. Никто не отважится сказать о себе: «Это я, и вопрос этим исчерпан». Мы-то знаем, что существует множество возможностей и опасностей, которые могут сделать нас совершенно другими в сравнении с тем, какими мы кажемся теперь. То есть все остается как прежде, хотя этого можно и не замечать.
Говорили мы и о том, что было в промежутке между встречами, и о том, что мы тогда пережили вместе, а не как старики, которые брюзжат о былом в духе: «Как прекрасно было раньше!» Или в обывательском духе с самоуверенностью о том, какими глупыми мы были в молодости — юными глупцами, достойными лишь насмешки, и какими рассудительными и осторожными мы стали теперь. Мы были далеки от того, чтобы якобы все понять и втиснуть в прочную картину мира. Тем больше удивляла меня игра Бертольда на фортепьяно. В тот вечер он играл особенно долго, до наступления темноты. Он всегда умел музицировать, но теперь играл лучше обычного. Так
