Пен не счел за нужное сообщать дядюшке, кому принадлежит это изречение, и тут они как раз вышли из Гринпарка и направились на Гровнер-Плейс, к пышному особняку, где обитали сэр Фрэнсис Клеверинг и его супруга.
Ставни первого этажа были заново позолочены; дверные молотки ослепительно сверкали; на балконе гостиной переносный цветник пылал белыми, розовыми, пунцовыми красками; цветы украшали и окна второго этажа (вероятно — опочивальни и гардеробной миледи), и даже прелестное оконце в третьем этаже, где, как решил востроглазый Пен, находилась девичья спаленка мисс Бланш Амори; и весь фасад дома радовал глаз свежей краской, зеркальными стеклами, вычищенным кирпичом и новой, без пятнышка, штукатуркой.
"Как, верно, наслаждался Стронг, создавая все это великолепие!" подумал Пен.
— Леди Клеверинг едет на прогулку, — сказал майор. — Придется только забросить карточки. — Новое словечко "забросить" он употребил потому, что слышал его от каких-то молодых вельмож и решил, что оно подходит для юных ушей Пена.
И в самом деле, когда они приблизились к дому, к подъезду подкатило великолепное желтое ландо, обитое внутри кремовой парчой или атласом и запряженное чистокровными, серыми в яблоках, лошадьми. Головы их были украшены яркими лентами, сбруя сплошь в гербах. Гербы сверкали и на дверцах ландо — увенчанные гребнями, разделенные на множество полей, в подтверждение древности и знатности дома Клеверинг и Снэлл. На высоких козлах в чехле, тоже расшитом золотыми гербами, восседал, сдерживая пляшущих лошадей, кучер в серебряном парике, человек еще молодой, но степенного вида, в жилете с галунами и с пряжками на башмаках — маленькими пряжками, не такими, какие носят лакеи Джон и Джимс, — те, как известно, большие и изящно прикрывают ступню.
Одна створка парадных дверей отворена, и Джон, один из самых рослых сынов своего племени, стоит, прислонясь к косяку, скрестив стройные ноги в шелковых чулках, голова напудрена, в руке — трость с золотым набалдашником, dolichoskion [69]. Джимса еще не видно, но он близко и ждет в сенях вместе с третьим слугой, тем, что не носит ливреи, и уже изготовился раскатать волосяную дорожку, по которой миледи прошествует к ландо. Чтобы описать все ото, требуется время, но наметанный глаз сразу все приметит. И верно, не успели майор и Пен перейти улицу, как распахнулась вторая створка дверей; волосяная дорожка скатилась по ступеням крыльца к подножке коляски; и Джон уже отворяет украшенную гербом дверцу с одной стороны, а Джимс с другой, и на крыльце появляются две дамы, разодетые по последней моде, в сопровождении третьей, у которой на руках тявкает спаниель с голубой ленточкой на шее.
Первой в коляску впорхнула мисс Амори выбрала себе место по вкусу. За ней следовала леди Клеверинг. но она была не столь молода и не столь легка на ногу, и эта ее нога в зеленом атласном ботинке и в чулке, очень тонком, в отличие от лодыжки, которую он облекал, довольно долго раскачивалась над подножкой, пока миледи висела в воздухе, оперевшись на руку несгибаемого Джимса, — на радость всякому поклоннику женской красоты, какому случилось бы оказаться свидетелем этой торжественной церемонии.
Пенденнисы, старший и младший, тоже узрели эти прелести, подходя к дому. Майор хранил на лице невозмутимо учтивое выражение. Пен же при виде коляски и дам немного оробел — ему вспомнились кое-какие сценки в Клеверинге, и сердце у него забилось чуть быстрее обычного.
В это время леди Клеверинг оглянулась и увидела их: она поднялась наконец на первую ступеньку и еще через секунду уже сидела бы в ландо, но тут качнулась назад (так что от надушенной головы Джимса облаком взвилась пудра) с возгласом: "Батюшки, да это Артур Пенденнис и старый майор!" соскочила обратно на твердую землю и, протянув вперед пухлые руки, затянутые в оранжевые перчатки, тепло приветствовала дядю и племянника.
— Входите, входите, что это вас не было видно?.. Вылезай, Бланш, тут старые знакомые. Ну и обрадовали! А мы вас ждали, ждали. Входите, там еще завтрак на столе, — громко говорила радушная хозяйка, двумя руками тряся Пена за руку (руку майора она уже успела пожать и выпустить); и Бланш, закатив глаза к самым крышам и застенчиво краснея, вышла из коляски и протянула робкую ручку майору Пенденнису.
Компаньонка с собачкой нерешительно огляделась, видимо размышляя, не следует ли покатать Фидельку, но затем сделала полоборота и тоже вошла в дом следом за леди Клеверинг, ее дочерью и двумя гостями. И желтая с гербами коляска осталась стоять пустая, только кучер в серебряном парике возвышался на козлах.
Глава XXXVII,
в которой слова появляется Сильфида
Люди поважнее лакея Моргана были, однако, хуже его осведомлены с доходах леди Клеверинг; и когда миледи прибыла в Лондон, в свете поползли слухи о ее несметном богатстве. Среди источников его упоминали фактории индиго, клиперы с опиумом, банк, битком набитый рупиями, брильянты и драгоценности индийских царьков, и огромные проценты по ссудам, полученным ими или их предшественниками от отца леди Клеверинг. Называли точную сумму ее счета у лондонского банкира, и количество нулей в этой сумме исторгало у пораженных слушателей соответствующее количество благоговейных "о!". Передавали как достоверный факт, что в Англии находится некий полковник Алтамонт, любимый чиновник набоба Лакхнаусского, человек необыкновенный, якобы принявший мусульманскую веру и испытавший множество головокружительных и опасных приключении, которому поручено договориться с бегум Клеверинг о продаже ей знаменитого брильянта "свет дивана" из носовой серьги набоба.
Под титулом "бегум" леди Клеверинг была известна в Лондоне еще раньше, чем сама там поселилась; и как Делольм, Блекстон и прочие превозносители британской конституции вечно хвастают, что мы допускаем людей в ряды нашей аристократии за любые заслуги и что человек, родись он хоть в канаве, может, буде он того достоин, стать пэром Англии и сидеть рядом с каким-нибудь Стэнли или Кэвендишем, — так же и наше высшее общество вправе хвалиться тем, что хоть оно и надменно, и ревниво охраняет свои привилегии, и лишь с большим выбором включает в свой круг посторонних, однако если человек достаточно богат, все преграды мгновенно рушатся, и его (или ее) принимают с распростертыми объятиями, как того и заслуживает их богатство. Это доказывает нашу британскую честность и независимость суждений: наши высшие сословия — не просто надменные аристократы, какими их выставляют невежды; напротив, если у человека есть деньги, они будут привечать его, есть его обеды, танцевать на его балах, брать в жены его дочерей или отдавать своих прелестных дочек в жены его сыновьям без всяких церемоний, как самые обыкновенные roturiers [70].
Наш друг шевалье Стронг, в свое время надзиравший за отделкой дома в Клеверинг-Парке, теперь с присущим ему вкусом давал указания и модным лондонским подрядчикам, готовившим лондонский особняк к приезду семейства Клеверингов. Украшением этого изысканного жилища Стронг наслаждался не меньше, чем если бы сам был его владельцем. Фактотум и доверенный друг баронета по три раза перевешивал картины и переставлял диваны и кресла, вел беседы с виноторговцами и будущими поставщиками и в то же время, пользуясь случаем, обставлял собственную квартирку и закладывал небольшой винный погреб; квартирка вызывала восхищение всех его знакомых, а те из них, кого он изредка приглашал к завтраку, теперь запивали жаркое превосходным кларетом. Шевалье, по собственному выражению, катался как сыр в масле: он с большим удобством устроился в "Подворье Шепхерда"; и прислуживал ему бывший его товарищ по Испанскому легиону, которого он потерял во время штурма какого-то испанского форта и вновь нашел на углу Тоттенхем-Кортроуд и которого произвел в чин слуги — своего и приятеля, временно с ним квартировавшего. Приятель же этот был не кто иной, как любимец набоба Лакхнаусского, доблестный полковник Алтамонт.
Свет не видывал человека менее любопытного или, по крайней мере, более деликатного, нежели Нэд Стронг, и он не старался вникать в таинственную связь, которая вскоре после их первой встречи установилась между сэром Фрэнсисом Клеверингом и посланцем набоба. Последнему была известна какая-то тайна касательно первого, почему-то это давало ему власть над Клеверингом; и поскольку Стронг знал, что его патрон прожил далеко не безупречную молодость и в бытность свою в индийском полку показал себя не с лучшей стороны, а полковник клялся, что близко знал Клеверинга в Калькутте, Стронг решил, что он держит сэра Фрэнсиса в страхе угрозой каких-то разоблачений. Да Стронг и сам уже давно раскусил сэра Фрэнсиса Клеверинга как человека неумного, бесхарактерного и слабовольного, как морального и физического лентяя и труса.
