Ознакомительная версия.
– Слушай, тетя, ты не бойся, – мальчик в третий раз подходит ближе, – я сам сто раз квадратики рисовал, не больно это вовсе…
– Кончай, Володька, приставать, – останавливает его отец миролюбиво, но решительно, чуть виновато улыбаясь Оксане, – и вообще, собирайся, пора домой уроки делать.
А ее девочки – безотцовщина! Танюшке никто так, как этому мальчику, не скажет, никто так не улыбнется, и никакая бабушка бутерброда не сделает… Эх, прогадала Оксана!
Сейчас она укоряет себя за излишнюю осторожность: был бы у девчонок хоть отчим, не остались бы без нее совсем сиротами. С чего это она взяла когда-то, что будет он недобрым, глупым и жадным сексуальным маньяком? У нее самой тоже, поди, глаза имелись, могла бы и хорошего подыскать, ведь не кому-нибудь – себе любимой! А теперь, смертница, кому она нужна? Одна надежда – на Божью помощь. Хотя… мужчина, помогающий сынишке засунуть руки в рукава теплой куртки, женой своей, кажется, не то чтобы уж горячо любим. Заботится она о нем, во всяком случае, плохо. Она, конечно, и побогаче, и покрасивее, но болезнь, как клистир, всех давно причесала под одну гребенку, так что здесь и сейчас Оксана и Света точно на равных.
«Прощальная ухмылка социализма!» – Оксана опять невольно хихикает, вспоминая покойницу мать.
Уж если теперь не очень-очень нужно, то когда?..
С этим «нужно» хорошо бы, конечно, поосторожнее. Всю ночь, лежа без сна, Оксана борется с собой. Не отдала бы тогда, впопыхах, краденые серьги, можно было бы теперь за настоящую цену – на все бы хватило, и на ремонт, и на похороны, и на жизнь дочкам…
«Ох, попутал меня черт! – в испуге обрывает она свою мысль. – Мало тебе, дуре, одной беды?! Не научилась?!»
С серьгами действительно вышло нехорошо.
Когда подросли дети, Оксана стала подрабатывать сиделкой у старушки Фаины Игнатьевны, восьмидесяти трех лет. Жила она одна, в шикарной, по Оксаниным понятиям, трехкомнатной квартире, с огромной кухней и потолками три восемьдесят. Ремонт там, правда, в последний раз делали, может быть, еще до революции, но состарившаяся роскошь все еще гордо смотрела с предметов старины: картины в золотых рамах, рояль с клавишами, пожелтевшими, как зубы курильщика, потускневшие зеркала со множеством родимых пятен и книги. Бесконечное множество книг.
Из всех родственников у Фаины Игнатьевны был только сын Давид, где-то в Америке, да внук Левушка, его внебрачный сын, сотрудник швейцарской корпорации, без конца по командировкам. До обветшалой московской квартиры ни тому, ни другому не было никакого дела. Живет себе бабуля, и пусть живет. Одна только деятельная Оксана старалась, как могла, наводить порядок, то в одном шкафу разберет вековые завалы, то в другом.
Вот так и наткнулась однажды на те серьги. На дне старинной сахарницы в глубине захламленного буфета. С виду они были вроде серебряные, с тяжелыми мутными камнями в центре и двенадцатью камушками, составлявшими обрамление. Анюта в тот год как раз заканчивала школу, близился выпускной бал, а у нее ни платья, приличного случаю, ни туфель, да еще хотелось девочке, сдав экзамены, с подружками хоть на недельку съездить на море. Денег, однако, в доме, как всегда, не было. Поэтому, должно быть, и пришла Оксане в голову дурная мысль взять чужое.
Взять и продать.
Завернула она свою находку в носовой платок, спрятала в бюстгальтер под левую грудь и поехала на Арбат к ювелиру. Он непонятную вещь крутил-вертел с полчаса, а все никак не соглашался дать запрошенные Оксаной наобум три тысячи долларов.
– Откуда, – спросил потом, – у вас эти серьги? И давно ли?
– С полгода, – соврала Оксана, – мне их за работу отдали.
– Ну, вот себе и оставьте, – ювелир посмотрел на нее многозначительно, – мне неприятности ни к чему.
– Какие такие неприятности? – испугалась Оксана. – Это не ворованное! Заработанное!
– Да что там заработанное, когда не просто ворованное, а у самой английской королевы Елизаветы Первой из гробницы пропавшее, ровно сто пятьдесят три года назад? Газет вы, что ли, не читаете, голубушка? До этой вещи кто дотронется, уже, считай, нажил себе несчастья, не говоря уже про то, чтоб ее на себе носить! Проклятые они, серьги эти, кровь на них всех мучеников, убитых по королевскому приказу… А впрочем… тысячу дам, нравитесь вы мне, сразу видно, нелегко вам деньги достаются…
Говорит, а сам бархатной тряпочкой камушки протирает, чтоб заиграли. Смотрит Оксана и думает: бриллианты. Два больших. Плюс мелкие. Да еще за старину. Ценности, словом, вещь необыкновенной. За нее, может, и пять тысяч не цена, но что с проклятьем-то делать? Ну, в конце концов со страху да второпях продала все-таки. Победило суеверие.
На себя она из той суммы не потратила ничего – так решила: все девочкам. Анютке что собиралась. Танюшке одежек, игрушек и долгожданный велосипед. Вмиг разлетелась тысяча, а через три месяца Оксана, вытираясь после душа, нащупала у себя под левой грудью подозрительный узелок…
Дело, однако, прошлое. Не воротишь. Уплыли серьги жадному барышнику. Оставили ей ее недуг. Надо обходиться тем, что есть.
Свете не по себе. Глядя, как соседка весело воркует с ее Вовочкой, она испытывает примерно то же самое, что в седьмом классе на новогоднем балу, – глубокое разочарование и настоятельный позыв отказаться от борьбы прежде, чем окружающим станет очевиден Светин проигрыш. Притворяясь, что занята просмотром раздобытого Александрой каталога с разными видами протезов молочной железы, от текстильных легких, послеоперационных, до настоящих силиконовых, годных для занятий плаванием и спортом, она краем глаза все-таки наблюдает за мальчиком, который как раз показывает Оксане свои рисунки.
– Ну-ка, ну-ка, дай еще раз посмотреть вон тот, – Оксана заинтересованно вытягивает из маленьких ладошек один из мятых листков, – надо же, как интересно!
– Что это у нас тут происходит? – встревает вернувшийся Гена в их милый междусобойчик. – Опять, негодник, пристаешь к тете?
Что происходит, понятно, впрочем, без объяснений. Всем, наверное, кроме Гены. Это не Вовочка пристает к тете, а тетя к чужому мужу.
«Паскудство!»
– Да, у нашего сына несколько загадочное пристрастие к черным квадратам, – замечает Света как бы вскользь.
– Вы, Геннадий Сергеевич, должны непременно развивать его талант. Володя очень талантлив. Я думаю, он будет художником, – говорит Оксана, делая вид, что не слышит.
– Вы так думаете, Оксана Аркадьевна? – Гена, понятное дело, польщен.
– Это не я, – разлучница скромно опускает рыжеватые ресницы, – так сказано в китайской книге Ицзин. Вот, посмотрите, видите эти черточки?
И она протягивает и без того уже гордому отцу газетный лист, где – в рамках предновогоднего одурманивания – легковерному читателю при помощи трех монет предлагается разгадать, ни много ни мало, смысл своей жизни.
– А хотите, я и вам погадаю? У меня рука добрая, не наврежу, мне так цыганка знакомая говорила…
«Рука у тебя не столько добрая, сколько загребущая! – возмущается Света бурно, но про себя. – Замухрышка! А мой-то уши развесил… Позорище!»
Наблюдать эту сцену ниже ее достоинства.
– Пойдем, Вовочка, пройдемся. Проводишь маму? – С трудом, собрав в комок всю свою выдержку, Света спускает с кровати затекшие от неподвижности ноги.
О том, чтобы нагнуться и достать тапочки, не может быть и речи, но сказано – сделано: она делает над собой еще одно усилие и встает босыми ногами на ледяной пол. Вовочка, слава богу, уже тут как тут, залез под высокую кровать, вытащил пару изящных меховых туфелек на танкетке.
– Вот спасибо, солнышко! – Света благодарно гладит сына по голове. – Возьми только курточку, а то холодно в коридоре.
Халат, не какой-нибудь, из тонкой фланели, темно-фиолетовый, с полосатым кантом, выигрышно облегает все округлости фигуры. Тапочки-черевички точно в тон. Даже лак на ногтях, и то светло-розовый, подходящий. Только вчера мать, Арина Михайловна, сделала дочери шикарный маникюр. Приплатила медсестрам и нянечкам, так никто слова не сказал, что ацетоном вся палата провоняла, Инночка вон, бедняга, всю ночь кашляла, с ее-то астмой… А волосы? Мягкие, густые, с пепельным отливом. Как с такой соперничать? Может, гитара помогла бы – недаром сладкоголосые сирены губили моряков, – но, если опять же никому не «подмазать», любимую семиструнку либо упрут, либо и вовсе пронести не позволят…
«Господи, как стыдно! Но надо, Господи, надо…»
Второй раз за два дня несгибаемая Оксана теряет присущее ей присутствие духа. Хорошо, что как раз теперь и к ней приходят гости: Анютка, встревоженная дурными вестями, тащит за руку капризничающую Танечку.
– Мама, милая, ну что?
– А что? – При детях Оксана привычно возрождается из пепла, как птица Феникс. – Ничего страшного, прорвемся! И не такое переживали! Подумаешь, лучевая терапия, тоже мне беда! Расскажи лучше, как вы, как твоя учеба? А ты, Татка, бестия непослушная, опять сестру изводишь?
Ознакомительная версия.
