Едва войдя в свою комнату, она вытащила газеты и начала заново внимательно перечитывать свои рассказы. Мистер Баэр был немного дальнозорким и иногда пользовался очками, и однажды Джо примерила их, с улыбкой глядя, как они увеличивают мелкий шрифт ее книги. Теперь она, казалось, была в духовных и моральных очках профессора, так как все недостатки этих рассказов бросались в глаза и наполнили ее душу ужасом.
– Эти истории – макулатура, а если я продолжу, они скоро станут хуже, чем макулатура, потому что каждая следующая сенсационнее предыдущей. Я шла вперед, не разбирая, куда иду, вредя себе и другим ради денег. Я знаю, что это так, и не могу читать то, что написала, без отчаянного стыда. Что я буду делать, если их увидят дома или они попадутся на глаза мистеру Баэру?
Джо бросило в жар при этой мысли, и она затолкала всю пачку в печь, так что огонь чуть не поднялся в трубу.
«Да, это самое подходящее место для такой разжигающей страсти чепухи. И я полагаю, что охотнее сожгла бы дом, чем позволила бы другим людям подрываться на моем порохе», – подумала она, глядя, как исчезает «Демон острова Джура» – маленький черный уголек с огненными глазами.
Но когда от трехмесячных трудов не осталось ничего, кроме кучки пепла и денег в кошельке, Джо успокоилась и, сидя на полу, задумалась, что ей следует делать с ее доходами.
«Думаю, что пока еще я не сделала много зла и могу оставить эти деньги себе за потраченное время, – сказала она себе после долгих размышлений, добавив почти раздраженно: – Уж лучше бы у меня не было совести. Это так неудобно. Если бы меня не заботило, поступаю я правильно или неправильно, я преуспевала бы. Я не могу иногда удержаться и не пожалеть, что папа и мама так щепетильны в таких вопросах».
Ах, Джо, вместе того чтобы жалеть об этом, благодари Бога, что «папа и мама так щепетильны», и жалей от всего сердца тех, у кого нет таких опекунов, чтобы оградить их со всех сторон принципами, которые могут показаться нетерпеливой молодежи тюремными стенами, но на которых, как на надежном фундаменте, можно построить свой характер.
Джо больше не писала сенсационных историй, решив, что деньги не возмещают ей ее долю сенсаций, но, бросившись в другую крайность, как это случается с людьми такого склада, взяла за образец миссис Шервуд, мисс Эджуорт и Ханну Мор[85] и создала историю, которую было бы правильнее назвать проповедью, столь навязчиво моральной она была. Джо с самого начала была не совсем уверена в достоинствах этого сочинения – ее живое воображение и девичья романтичность чувствовали себя неловко в новом стиле, как неловко чувствовала бы себя она сама, нарядившись в тяжелый и неуклюжий костюм прошлого века. Она послала этот перл дидактики нескольким издателям, но не нашла покупателя и была склонна согласиться с мистером Дэшвудом, что мораль не пользуется спросом.
Затем она взялась за детскую книжку, которую легко могла бы пристроить, если бы не была столь корыстна, что потребовала за нее презренный металл. Единственным человеком, кто предложил достаточно, был один достойный джентльмен, видевший свою миссию в обращении всего человечества в одну конкретную веру. Но как ей ни нравилось писать для детей, Джо не могла пойти ни на то, чтобы всех ее непослушных мальчиков съедали медведи или разрывали на части бешеные быки за то, что они не ходили в определенную воскресную школу, ни на то, чтобы все ее послушные детки, которые ходили, получали в награду все мыслимые блага от позолоченных пряников до эскорта ангелов, предоставленного им, когда они, расставаясь с земной жизнью, шепелявили псалмы или проповеди. В результате из этих опытов ничего не вышло, и Джо, закупорив свою чернильницу, сказала в порыве добродетельного смирения:
– Я ничего не знаю. Я подожду, а пока буду «мести улицы», если не гожусь ни на что лучшее. Это, по крайней мере, честно.
Принятие такого решения свидетельствовало о том, что повторное падение с бобового стебелька принесло, как и в случае с мальчиком с пальчик, некоторую пользу.
Пока происходил этот душевный перелом, внешняя жизнь Джо оставалась все такой же – заполненной делами и бедной событиями, а если сама Джо иногда и выглядела серьезной и немного грустной, никто, кроме профессора Баэра, не замечал этого. Джо даже не знала, что он наблюдает за ней, чтобы узнать, принес ли ей пользу его упрек, но она выдержала испытание, и, хотя между ними не было сказано ни слова об этом, он знал, что она бросила писать. Он догадался об этом не только по тому обстоятельству, что указательный палец ее правой руки больше не был испачкан чернилами, – теперь она проводила вечера внизу, в гостиной, не встречалась ему поблизости от редакций газет и училась с упорством и терпением, убедившими его, что она твердо решила занять свой ум чем-нибудь полезным, если не приятным.
Он многим помогал ей, показав себя настоящим другом, и Джо была счастлива, так как, пока ее перо оставалось праздным, она не теряла времени, получая и иные уроки, кроме уроков немецкого, и закладывала основы прекрасной истории собственной жизни.
Это была веселая зима, и к тому же ее пребывание у миссис Кирк оказалось более продолжительным, чем предполагалось, – Джо уехала только в июле. Все, казалось, огорчились, когда пришло это время: дети были безутешны, а у мистера Баэра все волосы на голове стояли дыбом, так как он всегда отчаянно ерошил их, когда что-нибудь выводило его из душевного равновесия.
– Едете домой! А, вы счастливица – у вас есть дом, – сказал он ей в ответ и молча сидел в углу, теребя бороду, пока она принимала гостей в вечер накануне отъезда.
Она уезжала рано утром и поэтому попрощалась со всеми накануне; когда подошла его очередь, Джо сказала с теплотой:
– Ну вот, сэр, надеюсь, вы не забудете посетить нас, если вам случится попасть в наши края. Я не прощу вам, если забудете! Я очень хочу, чтобы все домашние познакомились с моим другом.
– Правда? Я могу приехать? – спросил он, глядя на нее с выражением оживления и надежды, которого она не поняла.
– Да, приезжайте-ка в следующем месяце. Лори тогда будет заканчивать университет, и вы сможете пережить выпускной акт как нечто новое.
– Это ваш лучший друг, тот, о ком вы говорите? – спросил он изменившимся тоном.
– Да, мой мальчик Тедди; я очень горжусь им и хотела бы, чтобы вы увидели его.
Джо подняла глаза, не думая ни о чем другом, кроме того, как будет приятно ей самой, когда она представит их друг другу. Что-то в выражении лица мистера Баэра напомнило ей, что она может найти в Лори не только «лучшего друга», и только потому, что ей не хотелось, чтобы по ее виду можно было предположить такое, она невольно начала краснеть, и чем больше старалась не делать этого, тем краснее становилась. Если бы не Тина, сидевшая у нее на коленях, она не знала, что бы с ней стало. К счастью, девочка потянулась обнять ее, и Джо удалось спрятать лицо. Она надеялась, что профессор ничего не заметил, но он заметил, и мимолетная тревога опять сменилась на его лице обычным выражением, когда он сказал сердечно:
– Боюсь, что у меня не будет времени приехать, но я желаю вашему другу больших успехов, а всем вам – счастья. Благослови вас Бог!
С этими словами он тепло пожал ей руку, посадил Тину себе на плечо и ушел.
Но когда мальчики уже были в постели, он долго сидел у огня с усталым выражением лица, и «heimweh»[86], или тоска по дому, была у него на сердце. И, вспомнив Джо – как она сидела с ребенком на коленях, и эту новую, необычную мягкость в ее лице, – он на минуту опустил голову на руки, а затем прошелся по комнате, словно ища что-то, чего не мог отыскать.
– Это не для меня. Я не должен надеяться на это теперь, – сказал он себе со вздохом, похожим на стон, а затем, словно упрекая себя за желание, которого не мог подавить, подошел и поцеловал две взъерошенные головки на подушке, взял свою пенковую трубку, что бывало с ним редко, и открыл Платона. Он боролся с собой как мог, и делал это мужественно, но, боюсь, не нашел, что пара бойких мальчиков, трубка и даже божественный Платон могут заменить жену, детей, дом.
Несмотря на ранний час, он пришел на станцию, чтобы проводить Джо; и благодаря ему она начала свое одинокое путешествие с приятными воспоминаниями о знакомом лице, улыбающемся ей на прощание, с букетиком фиалок, составившим ей компанию, и, что лучше всего, со счастливой мыслью: «Зима кончилась, и хотя я не написала книг, не заработала богатства, зато нашла настоящего друга и постараюсь сохранить его на всю жизнь».
Каковы бы ни были его мотивы, Лори в тот год учился усердно и не без результата – он окончил курс с отличием и во время выпускного акта произнес свою речь на латыни «с изяществом Филиппа и красноречием Демосфена»[87], как сказали его друзья. Все они были там: его дедушка – о, как он был горд! – мистер и миссис Марч, Джон и Мег, Джо и Бесс; и все радовались и выражали искреннее восхищение, которому выпускники обычно не придают большого значения, но которого не могут потом добиться от мира никакими новыми победами.
