Скоро она заинтересовалась своей работой, так как ее тощий кошелек начал полнеть, и маленький запас, который она делала, чтобы следующим летом взять Бесс в горы, рос медленно, но верно. Единственное, что омрачало ее радость, – это то, что она не рассказывала ни о чем домашним. Она чувствовала, что родители не одобрили бы ее писаний, и предпочитала сначала поступить по-своему и попросить прощения потом. Сохранить все в тайне было легко, так как рассказы выходили без подписи; мистер Дэшвуд, разумеется, очень скоро узнал ее имя, но обещал молчать и, как ни странно, сдержал слово.
Она думала, что новое занятие не причинит ей вреда, ибо искренне хотела не писать ничего, за что ей могло бы быть стыдно, и успокаивала все уколы совести предвкушением той счастливой минуты, когда покажет дома заработанные деньги и посмеется вместе со всеми над секретом, который так хорошо сохранила.
Но мистер Дэшвуд отвергал все, кроме пронимающих насквозь историй, а так как дрожь нельзя вызвать иначе, как терзая души читателей, то историю и литературу, сушу и море, науку и искусство, полицейскую хронику и сумасшедшие дома – все приходилось изучать ради достижения этой цели. Джо быстро обнаружила, что собственный жизненный опыт позволил ей лишь несколько раз мельком заглянуть в тот трагический мир, который считают дном общества, и, встав на деловую точку зрения, она принялась восполнять эти пробелы с присущей ей энергией. В стремлении найти материал для рассказов и сделать их оригинальными по сюжету, если не мастерскими в исполнении, она выискивала в газетах сообщения о происшествиях, несчастных случаях и преступлениях; она вызывала подозрения библиотекарей, спрашивая литературу о ядах; она изучала лица прохожих и характеры окружающих, хорошие, плохие и невыразительные; она рылась в пыли времен в поисках фактов или вымыслов, столь древних, что они были, в сущности, новыми, и знакомилась с безумием, грехом и страданием, насколько позволяли ей ее ограниченные возможности. Она думала, что отлично справляется с делом, но неосознанно начала осквернять самые основы женского характера. Она жила в дурном обществе, и, пусть воображаемое, оно влияло на нее, ибо она держала сердце и ум на пустой и опасной пище и быстро теряла духовное здоровье от преждевременного знакомства с мрачной стороной жизни.
Она начинала скорее ощущать это, чем сознавать, так как постоянное списывание страстей и чувств других людей заставляло ее строить предположения и пытаться делать выводы относительно своих собственных – нездоровое развлечение, которому не предаются по доброй воле юные умы. Дурные поступки всегда влекут за собой наказание, и Джо понесла его тогда, когда более всего в нем нуждалась.
Не знаю, изучение ли Шекспира научило ее читать характеры, или то было прирожденное влечение ко всему честному, смелому, сильному, но, продолжая наделять своих воображаемых героев всеми возможными совершенствами, она в то же время открыла для себя живого героя, который интересовал ее, несмотря на множество человеческих слабостей и несовершенств. Во время одного из разговоров мистер Баэр посоветовал ей прежде всего изучать простые, правдивые и красивые натуры, где бы она ни встретила их, что является хорошей подготовкой для писателя. Джо последовала его совету и спокойно взялась за изучение его самого – поведение, которое очень удивило бы достойного профессора, знай он об этом, так как в собственных глазах он был очень простым и ничем не примечательным человеком.
Почему все любили его? Вот что озадачивало Джо в первое время. Он не был ни богат, ни знатен, ни молод, ни красив, ни в каком отношении не был он и тем, кого называют обворожительным, представительным, выдающимся, и, однако, он привлекал к себе, и люди собирались вокруг него, так же как вокруг приятного теплого очага. Он был беден, но всегда, казалось, что-то отдавал; чужестранец, но каждый был ему другом; далеко не молод, но радовался жизни, как мальчик; некрасивый и чудаковатый, но лицо его многим казалось прекрасным, а странности охотно прощались. Джо часто наблюдала за ним, пытаясь открыть магическую формулу, и наконец решила, что именно его добросердечие творит это чудо. Если у него было какое-либо горе, оно «сидело, спрятав голову под крыло», а он поворачивался к миру лишь своей солнечной стороной. На лбу его были морщины, но Время, казалось, прикасалось к нему нежно, помня, как добр он был к другим. Симпатичные складки возле рта были памяткой о многих дружеских словах и веселом смехе, его глаза никогда не были холодными или строгими, а большая рука дарила теплым крепким пожатием, более выразительным, чем слова.
В самой его одежде, казалось, было что-то от приветливой натуры ее обладателя. Она выглядела так, словно чувствовала себя непринужденно и ей нравилось доставлять ему удобства; вместительный жилет наводил на мысль о большом и добром сердце под ним, выцветшее пальто имело общительный вид, мешковатые карманы явно свидетельствовали, что маленькие ручки часто залезают в них пустые, а вылезают полные, даже его ботинки казались доброжелательными, а воротнички никогда не были жесткими и не врезались в шею, как у других.
– Вот оно! – сказала себе Джо, когда наконец открыла, что подлинная доброта к ближним может украсить и облагородить даже полного немецкого учителя, который накидывается на еду, сам штопает свои носки и обременен фамилией Баэр.
Джо высоко ценила доброту, но она также обладала и в высшей степени женским почтением к уму, и еще одно сделанное ею маленькое открытие усилило ее уважение к профессору. Он никогда не рассказывал о себе, и о том, что в Германии, в своем родном городе, он был человеком весьма почитаемым и ценимым за ученость и справедливость, не знал никто, пока об этом приятном факте не сообщил в разговоре с мисс Нортон приехавший повидать профессора соотечественник. От мисс Нортон обо всем узнала Джо, и это понравилось ей тем больше, что сам мистер Баэр никогда ни о чем подобном не упоминал. Она испытывала удовлетворение, зная, что в Берлине он уважаемый всеми профессор, хотя здесь, в Нью-Йорке, лишь бедный учитель языка, и это открытие очень украсило в глазах Джо его простую и трудную жизнь налетом романтичности.
Другой и лучший, чем интеллект, дар профессора был продемонстрирован ей самым неожиданным образом. Мисс Нортон имела доступ в литературные круги, куда Джо не имела бы никакого шанса попасть, если бы не ее новая подруга. Одинокая женщина заинтересовалась честолюбивой девушкой и часто оказывала ей такого рода любезности, так же как и профессору Баэру. Однажды вечером она взяла их на обед, даваемый в честь нескольких знаменитостей, где должен был присутствовать узкий круг избранных.
Джо отправилась туда, готовая преклониться перед великими, которых с юношеским энтузиазмом боготворила издали. Но ее почтению к гениям был нанесен жестокий удар, и потребовалось время, чтобы прийти в себя после открытия, что великие существа, в конце концов, всего лишь люди. Вообразите ее ужас, когда, украдкой бросив взгляд робкого восхищения на поэта, чьи строфы наводили на мысль об эфирном существе, вскормленном «духом, огнем и росой», она увидела его пожирающим ужин со страстью, заливавшей краской его интеллектуальное лицо. Отвернувшись, словно от поверженного идола, она сделала другие открытия, которые быстро рассеяли ее романтические иллюзии. Великий романист тянулся то к одному, то к другому графину с регулярностью маятника; знаменитый теолог открыто флиртовал с одной из мадам де Сталь[77] своего времени, метавшей молнии во вторую Корину[78], которая любезно высмеивала ее, после того как перехитрила в попытках занять беседой глубокого философа, вкушавшего чай по-джонсоновски[79] и, похоже, дремавшего – словоохотливость этой леди делала речь невозможной. Ученые знаменитости, забыв своих моллюсков и ледниковые периоды, болтали об искусстве, занимаясь с присущей им энергией устрицами и мороженым; молодой музыкант, очаровывавший город подобно второму Орфею[80], толковал о лошадях, а представитель современной британской аристократии оказался самым заурядным человеком в компании.
Не прошло и половины вечера, как Джо почувствовала себя так глубоко désillusionée[81], что села в углу, чтобы оправиться от удара. Вскоре к ней присоединился мистер Баэр, который тоже чувствовал себя не на месте, и тут же несколько философов, каждый оседлав своего конька, начали сходиться мелкой рысцой, чтобы в перерыве скрестить копья на интеллектуальном турнире. Содержание разговора было далеко за пределами понимания Джо, но он доставил ей удовольствие, хотя Кант и Гегель[82] были неведомыми богами, а Субъективное и Объективное так и остались непонятными терминами, и единственным, что «эволюционировало из ее внутреннего сознания», оказалась сильная головная боль, когда все кончилось. Постепенно у нее складывалось впечатление, что мир разбивают на куски и строят заново, и, по мнению собеседников, на бесконечно лучших, чем прежде, принципах, что религия вот-вот окажется превращенной логическим путем в ничто, а единственным Богом предстоит стать интеллекту. Джо почти ничего не знала ни о какой философии и метафизике, но волнение и любопытство, отчасти приятные, отчасти мучительные, охватывали ее, когда она слушала их с ощущением существа, несущегося по течению во времени и пространстве, словно воздушный шарик, вырвавшийся из рук гуляющих на празднике.
