не интересно, Альфонсас?» — «Кончились шутки у Кулешюса. Зевота теперь нас всех одолеет. И тебя, проклятый. И тебя. Оставь ты меня в покое. Дай хоть в воскресенье поспать спокойно», — ответил Гужас и громко вздохнул:
— О-хо-хо!
Растерялся бесенок Гужаса. Долго думал, что предпринять, каким манером пригасить растущую славу викария Жиндулиса. Увы, сам своей тупой полицейской смекалкой ничего путного придумать не мог. Поэтому сплюнул в сердцах и шмыгнул в печную трубу, решив найти своего двоюродного брата — бесенка Горбунка. Надо же спасать своего хозяина, чтоб не помер со скуки.
В избе сапожника — лишь унылый стон хворой Марцеле.
Обегал бесенок Гужаса вдоль и поперек Кукучяй, пока не смекнул, в чем загвоздка. Что же делать Горбунку в городке-то? Ведь любители его песенок — босяки — сейчас на строительстве жемайтийского шоссе потеют. Стоит ли веселить впавших в детство стариков, которые, близясь к могиле, отпустили своих бесенят на покой и теперь слушают, высунув языки, сладкие речи этого порося в сутане о вечном блаженстве...
Обнаружил полицейский бесенок разыскиваемого уже за полночь на мельнице в Андрайкенай, спящего вместе с крестником Зигмасом возле кошловины жерновов. Будто мертвые оба. Горбунок надрался. Ребенок умотался. Оказывается, мельник Каушила двух дочек замуж выдает. На пятые сутки свадебники повалились где попало. Для музыкантов места в избе не нашлось. Что будет завтра утром, когда свадебники продерут глаза — даст скупердяй Каушила опохмелиться или нет?.. Если и не даст, плату за музыку все равно надо забрать, как договаривались, — половину куличной мукой, а половину водкой. Вдобавок, их зовут в Скудутишкис. Пожалуй, до осени дома побывать не удастся.
Видит полицейский бесенок, что дело худо. С хмельным бесенком по-хорошему не договоришься. Хоть он и твой двоюродный брат. Надо совесть Горбунка пронять не словом, а сном. Поэтому птицей слетал в Кукучяй, принес оттуда стоны Марцеле и, для верности, хрустнул сваями старой мельницы да рявкнул голосом Синей бороды:
— Вставай, безбожник! Прощайся навеки!
Вскочил Горбунок, будто ужаленный, и разбудил Зигмаса:
— Я пошел.
— Куда?
— Домой.
— Что случилось?
— Марцеле умирает.
— Иисусе! И я с тобой...
— Нет. Ты остаешься. У Каушилы муки завтра утром не бери. Все водкой потребуй. Скажи — на поминки. Для тетушки.
И убежал Горбунок с гармоникой на плече. Казалось ему, что это не ноги его несут, а она, проклятая музыка...
— Марцеле, Марцелюте, — повторял всю дорогу, а душа полнилась раскаянием в своей беспутности и священным гневом на Синюю бороду, на этого дьявола, который напугал его жену так, что та даже слегла.
Слава богу, Марцеле стонала. Значит, еще жива. Но как застрял Горбунок в своих сенях среди баб, так и ни с места. Набросились на него бабы, будто вороны на ястреба:
— Пьянчуга!
— Скотина!
— Ублюдок!
— Где глаза твои? Где совесть? Баба умирает, а ты водку хлещешь по свадьбам, будто пес паршивый, шлендаешь. На своей гармонике проклятой наяриваешь!
— Ирод!
— Чтоб ты провалился!
— Чтоб ты скис!
— То-то. Ага! Такую женщину в могилу свел, и что теперь делать будешь?
Сапожник присел на корточки, за голову схватился:
— Фельдшер где? Аукштуолис?
— Ишь, когда допер!
— То-то. Ага! Задним умом крепок.
— Без тебя позвали!
— Да будь ты проклят, злодей!
Так и затюкали бы бабы босяков Горбунка. Спасла Марцеле:
— Йонялис, ради бога... Зови ксендза. Не выдержу больше!
Сама гармоника вырвала его из бабьей толпы, по воздуху унесла в настоятелев дом. Однако Антосе даже двери не открыла. И не поверила его мольбам:
— Проваливай! Настоятель болен.
— Что же мне делать-то?
— Беги в нижний дом. Буди викария.
В нижнем приходском доме еще не спали. Дверь открыл органист Кряуняле, пьяный вдрызг.
— О! Долгожданный гость! Милости просим.
— Некогда. Баба умирает.
— А пускай ее умирает. Баб — до черта, а настоящих музыкантов — на пальцах сосчитать! Нам умирать нельзя. Нам надо опохмелиться! Викарий! Этот музыкант пришел, который ксендзов и господ без ножа режет. Хочешь познакомиться?
— Пусть войдет.
— Не войду! — взвизгнул сапожник. — Перестаньте шутки шутить!
— А кто же ты еще? — рассердился органист. — Зачем тогда музыку с собой притащил?
Только теперь Горбунок почувствовал у себя на плече гармонику. Тяжелой она показалась, будто из свинца.
— Ага! Поймал на вранье! — вскрикнул Кряуняле и, схватив за ремень гармоники, затащил Горбунка в дом да потребовал приветствовать песней викария, который, едва живой, клевал носом за столом.
— Не могу, — возражал Горбунок, одурев от блаженных запахов.
— Почему не можешь?
— Бесенок мой куда-то подевался.
— Объявится! — и, наполнив стаканчик вином, влил в глотку Горбунку. — Не бойся, не освященное. Краденое. Из погреба Бакшиса! А теперь спой! Восславь викария Жиндулиса или валяй к Бакшису, чтоб он твою бабу соборовал.
— Недурно сказано! — загоготал викарий.
Загорелись щеки у Горбунка. Медлить было нельзя. Он сорвал гармонику с плеча и, заставив ее завизжать девичьим голоском, сердито запел:
Бакшис старый в рай идет,
А Жиндулис в хлеву ржет!
Ржет в хлеву Жиндулис милый,
Круп его давно уж в мыле...
Так трудиться ведь негоже,
Дай ему здоровья, боже!
Дай здоровья для овечек,
А Кряуняле для певичек...
Горбунок навалился грудью на гармонику, растеряв все свое остроумие, и жалобно застонал.
— Чистую правду говорит! — сказал Кряуняле и наполнил три стаканчика вином: — Примем еще, викарий, и потопали.
— Куда?
— К бабе.
— Мне нельзя. Пускай Бакшис топает.
— Бакшис не может. Болен. На тебе теперь все обязанности.
— Ладно. Выпьем. И потопаем.
Выпили все трое. Кряуняле и Горбунок встали, а Жиндулис — нет. Жиндулис вдруг рассердился. Вспомнил про песенку. Как смеет этот горбатый дьявол над ксендзом
