Я покосилась на Варины руки, сжимающие мою тетрадку. Кожа на руках сухая, потрескавшаяся. Наверное, от домашней работы.
– Расскажи мне что-нибудь по-английски с хорошей дикцией и интонацией, – попросила я, – например, о своей профессии расскажи. Вот и будет как будто занятие.
– Хорошо, – вздохнула Варя, – ничего, если я винегрет при этом резать буду? У нас ужин скоро. Итак. I want to become a synchronist. It’s a good job. It allows to earn a lot of money. My family needs money[9].
– Варька, – прошептала старшая девочка, просунув голову в кухню, – а можно бутер до ужина?
– Кыш! Ты что, не видишь, мы занимаемся?
Дверь захлопнулась.
– Станешь тут переводчиком, – с горечью сказала по-русски Варя, – с этими спиногрызками. Да тут еще и ЧП. Слышала небось?
«На ловца и зверь бежит! – обрадовалась я, – только бы не спугнуть!» Взгляд мой упал на отодвинутую в сторону тетрадку, в которую была вложена статья об «активном слушанье».
– Я понимаю, – сказала я, – ты боишься, что тебя выгонят из университета...
Фраза прозвучала по-дурацки, но возымела успех.
– А ты как думаешь? – воскликнула Варя, вытаскивая из кастрюли огромную свеклу, – как еще я смогу стать переводчиком и получать кучу денег, чтобы обеспечивать семью?
– Я понимаю, – начала я очередную дурацкую фразу согласно принципам «активного слушанья», – это ЧП может повлиять на то, останешься ты в университете или нет...
– Лилия сказала, что не останусь, – заметила Варя, застучав ножом по доске.
– Понимаю, Лилия имела с тобой разговор после ЧП.
– Она не имела разговор! – взорвалась Варя и швырнула тарелку в раковину, – она ворвалась сюда в шесть утра с криками, разбудила брата и сестер, носилась как фурия, обзывалась! Ну забрала бы у меня ключ от кафедры, и все. Чего орать-то?
– Ты расстроилась, что твой брат и сестры были разбужены.
«До чего же идиотски звучит это «активное слушанье», – подумала я, – но какая действенная штука!»
– А ты бы не расстроилась? Они испугались все. А Лилия стоит и орет: «Это ты пустила преступника! Это ты дала ключ!» А как я могла пустить на кафедру каких-то поджигателей, когда я всю ночь была тут! У меня два свидетеля.
Варя кивнула на кухонную дверь, за которой слышалась какая-то возня. «Алиби», – отметила я. Варя вздохнула, сняла фартук и села рядом со мной. Опустила голову на руки.
Ее сестры осторожно вошли на кухню.
– А можно нам хоть пирожное? – прошептала одна, боязливо глянув на Варю, – ну то, что тебе тогда подружка привезла.
– Только не крошите, – кивнула Варя.
Сестры достали из холодильника продолговатую белую коробку и открыли крышку. Внутри, прижавшись друг к другу, лежали два «наполеона».
Сестры взвизгнули, вытащили пирожные и умчались прочь.
Варя послюнила палец и собрала крошечные хлопья слоеного теста со дна коробки.
– Необычные, – сказала она, – из какой-то кофейни. Крем такой воздушный в них. Анжелка меня угостила. У нее есть деньги на это. А у меня нет.
– Слушай, Варя, – сказала я, устав от «активного слушанья», – а сколько тебе надо денег, чтобы быть счастливой?
– Шестьдесят тысяч рублей.
– Почему столько?
– Мне остался последний год. 12 месяцев. Я бы платила соседке снизу пять тысяч рублей в месяц, и она помогала бы мне с сестрами и братом. На еду моей стипендии и зарплаты уборщицкой хватает. Так что я бы спокойно доучилась и пошла бы работать. Переводчиком.
– Это мое пирожное! – послышался крик из комнаты, – отдай!
Варя со вздохом поднялась с места.
– Я пойду, – сказала я, – а то стемнело уже... спасибо тебе.
– Не за что. Это считается занятием?
– Не совсем. Вот если ты рисунки брата покажешь...
Вообще-то, я шутила. Но лицо у Вари стало настороженным.
– Давай-ка в другой раз?
Она подошла к окну и нервно оборвала стрелки лука.
– Почему?
– Он... он спит.
Не глядя на меня, Варя принялась рвать зеленые стрелки на мелкие кусочки.
– А это – мое пирожное! – услышала я в комнате мужской голос, – отдайте!
– А по-моему... – начала я.
– Он спит! – перебила меня Варя, бросив лук в миску с винегретом и закрыв крышкой кастрюлю с овощами, – слушай, можешь просьбу выполнить? Вот тут у меня крошки остались от хлеба... и еще немного пшена. Высыпь, пожалуйста, в кормушку? Она у подъезда висит.
«Кормушка», – вздрогнула я и вспомнила про джип. Еще и стемнело. Я снова глянула в окно и обнаружила, что Останкинская башня светится в темноте. Зажглись окна-глазки, а самую широкую часть башни, там, где ресторан, опоясала улыбка света. Мне показалось: башня мне подмигивает.
И тут... на меня снизошло озарение. Варя уже вышла в прихожую. Тогда я аккуратно положила свою тетрадку прямо на закрытую кастрюлю с овощами.
– Иду, Варя, уже иду!
Я спустилась в подъезд, но выходить не стала. Прислонилась к холодной стене спиной и принялась ждать. Минута, другая. Лифт дернулся, поехал. Потом снова спустился вниз.
Из лифта выскочила Тамара с тетрадкой в руках.
– Ты здесь? – с облегчением сказала она, – держи, ты забыла!
– Спасибо, – поблагодарила я, – больше ничего сказать не хочешь?
– Ну, извини, – буркнула она, разворачиваясь к лифту.
– Погоди, Тома! На самом деле мне даже понравилось, как вы меня захватили. Это было почти... профессионально.
– А ты откуда знаешь, как профессионалы захватывают?
– Да попала в прошлом году в одну передрягу...
Я сунула тетрадь в рюкзак и направилась к выходу.
– Какую передрягу?
– Пришлось кое-что расследовать.
– По-настоящему?
– Ага. Я спасла одного мальчишку. Мальчишки, они такие... их все время спасать надо. Вы ведь тоже хотели меня припугнуть, чтобы я к брату вашему не совалась?
– Мы думали, ты – Лилия, – призналась девочка, – хотя можно было догадаться. Она же в пальто приходила.
– Она разве сунулась к Сене? – удивилась я, – как я поняла, она на Варю кричала.
– Нет, на Сеньку, – покачала головой Тамара, – она к нему ворвалась и принялась раскидывать его рисунки. А он как раз новый комикс рисовал. Так она порвала его альбом!
«Бедняга Сенька, – подумала я, – попробовал бы кто-нибудь порвать мой альбом».
– А еще она его схватила за шиворот и принялась трясти!
Даже в тусклом освещении подъезда было видно, что у Тамары глаза блестят от слез. Я приблизилась и погладила ее по руке.
– Он маленький, что ли? Почему он не вырвался?
– Он большой! Но... слабоумный. Он отстает в развитии. Но рисует здорово. Ему за это деньги платят.
– Тома... А ты не помнишь, что Лилия приговаривала при этом?
– Кричала, что он решил ее опозорить! То есть они с Варькой.
– Каким образом? Он что, про нее комикс сочинил?
– Да в том-то и дело, что нет! Он ее в жизни не видел!
– Может, Варя что-то подсказала?
– Она этой Лилии боится до смерти. Если Варьку выгонят – конец. Нам всем.
Размышляя о том, что мне рассказала Тома, я вышла из подъезда. Подошла к кормушке, высыпала через боковое отверстие в коробке крошки хлеба. И только потом вспомнила о серебристом джипе. Он так и стоял у подъезда. Я подошла поближе. Водителя нет. На стекле знак: «Ребенок в машине». Внутри – два детских автомобильных кресла.
«Да вы – параноик, мисс Холмс», – сказала я себе с облегчением и потопала к метро.
Вечером я описала свой день сначала Веронике – по электронной почте, потом Анне Семеновне – по телефону.
– Мне кажется, Варя не виновна, – сказала я, – во-первых, она боится потерять работу. А во-вторых... она добрая. Птиц кормит. О родных заботится.
– Вот именно, коллега. Когда вы поступите в университет и прочтете в оригинале Агату Кристи и Конан Дойля, вы поймете, на какие преступления может толкнуть забота о близких.
«Не хочу читать Кристи в оригинале, – подумала я сердито, – хочу рисовать! А кстати...»
– Анна Семеновна! А почему Лилия Леонтьевна так интересовалась рисунками Вариного брата?
– Вы их видели?
– Нет пока.
– Если принесете хотя бы один, я объясню вам, в чем дело.
«Тук-тук!» – в аську постучалась Ника.
– Привет! Как ты там?
– Сколько стоит рукопись? – написала в ответ Ника.
Ух ты! Значит, уже прочла письмо!
– Постараюсь, Анна Семеновна. А ответьте и вы на мой вопрос. Сколько денег может получить по контракту с издательством Лилия Леонтьевна?
– За рукопись?
– Да, за украденную рукопись.
– Шестьдесят тысяч рублей. Ровно шестьдесят тысяч.
Глава 6,
в которой я узнаю, что эмо-киды не прикидываются
В длинном темном коридоре вкусно пахло жареной картошкой. Я подумала, что зря упустила момент маминого покаяния. А надо было вытребовать себе хотя бы какой-нибудь нормальной еды по вечерам вместо горелой фасоли. А то ишь, боится, что я стану анорексичкой, а вместо того, чтобы картошечки пожарить, все листает свои умные книги.
Кстати, анорексия – дело тяжелое. Ника рассказала по аське. Ее заставляют, грозят, что она умрет от голода, а ей не хочется. «Проблема, – писала Ника, – в моей голове. Не могу убедить свою голову заставить меня поесть».
