охарактеризованы К. Д. Бальмонт, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов, А. Н. Волконский, А. Н. Бенуа, Л. С. Бакст и др. Более подробно Шмелев пишет о Николае Евреинове в связи с возможностью театральной постановки «Человека из ресторана».
В переписке последовательно обсуждается, иногда вызывая споры, творчество И. А. Ильина. «В нем есть порядком склонность „учительствовать“ и „регламентировать“. Даже и в _м_о_л_и_т_в_е_н_н_о_м — дидактик и методик. О молитве… — он может хорошо сказать, но не для молитвы». «Иван Александрович — острый аналитик, творец схем, но… не образов. При этом он тонкий критик, я бы сказал — единственный настоящий в наше время». «Я — полная противоположность, хоть он и настаивает, что я мыслитель, большой даже… Нет, мысли мои воплощены в живое, живущее — это мысли-чувства, в них ходит-бьется живая кровь. Мне не надо исписывать сотни страниц чтобы внушить осмысление вещей и соотношение их, это дается искусством — в миг один — жестом, словом, действием принятого в сердце персонажа» (из писем 27.04.1942 и 31.08.1942).
Значительная часть писем содержит варианты произведений самого Шмелева: главы романов «Лето Господне», «Богомолье», повести «Куликово поле», фрагменты рассказов («Рождество в Москве», «Под горами», «Трапезондский коньяк», «Свет во тьме» и др.). Нередко работа над произведением продолжалась и в процессе переписки — правка Шмелева уже по перепечатанному тексту. Среди этих писем наиболее интересны комментарии Шмелева к своим произведениям и размышления о них.
Для изучения творческого наследия Ивана Шмелева особенно важны письма позднего периода — 1943–1950 гг. В это время Шмелев возобновляет работу над романом «Пути небесные» (второй том), прерванную после смерти жены. Вместе с работой над второй частью романа в жизнь Шмелева входит его героиня. В письмах приведены фрагменты романа и авторские пояснения к ним. «Последнюю главу [„Пути в небе“] я изменял раз пятнадцать! Больше, лучше — я не могу. Совесть спокойна» (1947 г.). Однако более интересны планы и заметки, посвященные третьей и четвертой частям «Путей», раскрывающие сюжетную и философскую сторону незавершенного романа: «„Пути“ творились, вырастали незаметно. Я Вас любил — и они любили, росли… Сколько в них вливалось! Я воскресил — я же творю их, я имею право, как Творец! — я воскресил моего Диму… я ему дал Дари… я дал ребенка им… я дал страдание-искупление, сверх всего, огромного… гимн творению, Творцу, земле и небу. Небо я спустил к земле и сочетал их…» (из письма 10.10.1941). Роман «Пути небесные» подводит итог не только творчеству Шмелева, но, в его понимании, и «беспутью» литературы XX в. Роман призван «направить», вернуть современную литературу к истоку словесности.
С осмыслением литературного творчества переплетается тема православия. Если в церковных обрядах Шмелев видит вершину творчества, отражение соборного духа церкви, то многие догматические положения вызывают напряженные раздумья писателя. В первую очередь это вопросы оправдания Бога и человеческих страданий. Мировая война воспринимается им как «суд истории», подготовление человечества к Третьему завету, новому Откровению. Подобная трактовка очень близка религиозно-философским исканиям последователей Владимира Соловьева, которым в целом ряде своих произведений («Неупиваемая чаша», «Пути небесные») отдает дань и Шмелев.
С православием неразрывно связана для Шмелева тема родины. Отношение писателя к СССР и Второй мировой войне гораздо сложнее односторонне понимаемого «коллаборационизма». СССР никогда не существовал для него как Российское государство (в этом взгляды Шмелева очень близки И. А. Ильину). С точки зрения Шмелева, после Октябрьского переворота подлинная Россия была парализована чуждой ей властью, перестала существовать как реальное государство. Только с уничтожением «бесовского ига» возможно возрождение России и возвращение на родину писателя и его произведений. Шмелев неоднократно высказывается о желаемом, «необходимом» поражении СССР во Второй мировой войне, но в то же время все его произведения обращены не к эмигрантской диаспоре, а к русскому народу.
Возникший в мировоззрении Шмелева разрыв между «душой» Родины и ее «территорией» возводит переживаемые события почти на апокалипсическую высоту. С точки зрения Шмелева мировая война должна стать последним испытанием на пути к возрождению, это катарсис России — очищение через страдания. В подобной трактовке нападение Германии на СССР становится необходимой борьбой со злом — большевизмом. В переписке появляется образ Рыцаря [13], с победой которого связаны для писателя и возвращение на родину, и возможность встречи с Ольгой Александровной.
Убеждение в том, что Германия должна воевать не с Россией, а с большевизмом ради возрождения подлинной национальной России было присуще не только И. С. Шмелеву, но и определенным кругам русской эмиграции. Именно это, вполне объяснимое стремление было в дальнейшем успешно использовано нацистской пропагандой. В зависимости от того, к каким слоям населения она обращалась, использовались два почти противоположных образа России. Если первый образ представлял извечного врага Германии и всей цивилизации, то второй — возможного союзника, страны европейской культуры, но крайне враждебной идеологии. Так, в учебниках, изданных в 1942 году в Риге, на примере текстов И. Шмелева, Д. Мережковского, К. Бальмонта объяснялось, как и зачем надо любить и защищать Россию [14]. Те же имена были представлены в «Народных календарях» — книгах, предназначенных для жителей оккупированных территорий [15]. И во всех этих изданиях произведениям И. С. Шмелева отводилось главенствующее место.
Тем не менее, уже в 1943–1944 гг. позиция писателя значительно меняется. В первую очередь это связано с реалиями жизни в оккупированном Париже (любая информация о событиях на территории СССР подвергалась жесткой цензуре) и судьбами знакомых писателя, многие из которых погибли в концентрационных лагерях. Значительную роль сыграли здесь и письма Ольги Александровны, сопоставившей авторитарные режимы СССР и Германии. Иносказательно называя Гитлера и Сталина («хирург», «семинарист»), О. А. Бредиус-Субботина смогла донести до писателя свою позицию, минуя нацистскую цензуру. Образом войны становится уже не Рыцарь, а машина тоталитаризма, уничтожающая все на своем пути.
К письмам Ольги Александровны И. С. Шмелев относился гораздо глубже и трепетней, чем к обыкновенной частной переписке. Уже в письме 1941 г. он пишет о ее значении: «Оля, ты можешь сжечь мои письма? Я не могу — твои… это ты — живая, вечная. Ты можешь закрыть себя, снять свое имя, но отнять у жизни ценнейшее — подобного не было в веках! — это грех. Мы поем друг друга. Мы находим новое в любви…» (из письма 26.12.1941).
Для Шмелева переписка становится живым произведением, наиболее важные в литературном отношении письма он перепечатывает на машинке и просит Ольгу Александровну сохранить их. В 1944 г., для того, чтобы не разрывать переписку, Шмелев разбирает письма Ольги Александровны и пересылает их ей. Из письма 3 марта 1944 г.: «Я запаковал все твои письма в четыре пачки, 270 писем! На каждой написал: „Может быть опубликовано только с разрешения автора и только вместе с моими письмами к О. А. Бредиус-Субботиной“, и
