Эбни, чтобы с чистой совестью заверить своего друга Форда, что его сына и наследника не слишком забаловали. Затем отбыл, искрясь добродушием, и все остались в восторге от чудесного гостя. Напоследок он объявил, что полностью удовлетворен и узнал все необходимое.
Как выяснилось тем же вечером, сказал он чистейшую правду.
1
В центре удивительных событий того вечера я оказался по вине моего коллеги Глоссопа. Своим невыносимым занудством он заставил меня сбежать из дома во двор, и в половине десятого, когда все началось, я прохаживался по дорожке перед крыльцом.
По традиции, преподавательский состав «Сэнстед-Хауса» собирался после обеда в директорском кабинете на чашечку кофе. Этот так называемый кабинет служил скорее учительской, а для себя у мистера Эбни имелась святая святых поменьше.
В тот вечер он удалился туда рано, оставив меня наедине с Глоссопом. Среди неудобств замкнутых частных школ – постоянные встречи с коллегами, избегать кого-то долго не получается. Я увиливал от Глоссопа сколько мог, а он всячески старался загнать меня в угол для душевной беседы о страховании жизни.
Страховой агент-любитель – прелюбопытная порода. Мир ими просто кишит. Мне они попадались в деревенских поместьях, в приморских отелях, на пароходах, и я всегда поражался их уверенности, что игра стоит свеч. Не знаю, сколько им удается заработать, вряд ли очень много, но крутиться приходится неимоверно. Никто их не любит, и они, конечно, это замечают, однако продолжают упорствовать. Глоссоп, к примеру, подкатывал ко мне с уговорами всякий раз, когда в нашей дневной рутине выдавался хотя бы пятиминутный перерыв.
За кофе он наконец поймал счастливый шанс и упускать его не собирался. Едва дождавшись ухода директора, кинулся извлекать из карманов буклеты и брошюры.
Я кисло смотрел, как он бубнит о возвращении сумм, условиях отказа от страховки, коллективных полисах с накоплением вкладов умерших и пытался понять, почему испытываю такое отвращение. Должно быть, частью из-за его фальшивого альтруизма, будто все это ради моего же блага, а частью из необходимости признать в душе непреложный факт, что не вечно останусь молодым.
В принципе, я и сам, конечно, понимал, что когда-нибудь перешагну за тридцать, но от того, как Глоссоп рассуждал о моей старости, начинало казаться, что она наступит уже завтра. Его тоскливая манера наемного плакальщика слишком назойливо внушала мысли о неизбежности увядания и безжалостном беге времени. Я будто ощущал, как седеют мои волосы.
Тяга к одиночеству стала неодолимой, и я пустился наутек, пробормотав, что еще подумаю.
Кроме спальни, куда он вполне был способен за мной последовать, оставалось лишь одно убежище – двор. Я отодвинул засов парадной двери и вышел.
Снаружи подмораживало, на темном небе сияли звезды, но деревья росли так близко к дому, что я видел всего на несколько шагов перед собой.
Я стал прогуливаться взад-вперед. Вечер выдался на редкость тихий, и были слышны чьи-то шаги по гравию дорожки. Возвращается горничная после свободного вечера? В тишине слышался даже шорох какой-то птицы в зарослях плюща на стене конюшни.
Я погрузился в печальные мысли. От похоронных речей Глоссопа душу переполняла горечь бытия. Ради чего вообще все? Зачем счастливые шансы, если не хватает здравого смысла их распознать и использовать? Если я потерял Одри из-за своего самодовольства, то почему природа не дала мне его достаточно, чтобы притупить боль от потери?
И снова Одри! Стоит на минутку отвлечься от работы, как мысли неизменно обращаются к ней. С этим надо кончать! Теперь я помолвлен с Синтией и не имею права на такие мысли.
Может, причина в тайне вокруг Одри? Неизвестно, где она, как ей живется. Что за мужчину предпочла мне? Да, вот главное! Она исчезла с другим, которого я никогда не видел и даже имени его не знал. Меня победил неизвестный враг.
Я совсем было погряз в трясине уныния, когда события завертелись. Меж тем следовало догадаться, что «Сэнстед-Хаус» ни за что не даст поразмышлять о жизни в покое и одиночестве. Школа – место бурных происшествий, а не философских рассуждений.
Развернувшись назад к крыльцу, я остановился разжечь потухшую трубку, и тут-то драма и развернулась – со всей внезапностью, характерной для школьной жизни. Тишину ночи разорвал звук, похожий на завывание бури. Я узнал бы его среди сотни других – жуткий пронзительный визг, который не поднимался в крещендо, а держался не спадая, начавшись сразу на самом пике. Этот боевой клич мог издать только Капитальчик.
Я успел уже привыкнуть к ускоренному темпу жизни в «Сэнстед-Хаусе», но в тот вечер события сменялись с воистину поразительной скоростью. Вся кинематографическая драма разыгралась за время горения одной-единственной спички.
Когда Огден подал голос, я как раз чиркнул ею и застыл в испуге с огоньком в руке, будто решил заменить собою сценическую рампу. А еще через секунду-другую какой-то неизвестный практически расплющил меня. Стрелой вылетел из кустов и врезался мне в живот, пока я стоял с горящей спичкой, прислушиваясь к начинавшемуся хаосу в доме.
Он был невысок ростом, а может, пригнулся на бегу, потому что жесткое костлявое плечо его находилось на той же высоте, что мое солнечное сплетение. Однако при внезапном столкновении у плеча было преимущество – оно двигалось, а потому не могло возникнуть и тени сомнения, кому придется хуже.
О том, что таинственный незнакомец и сам не остался вполне невредим, свидетельствовал резкий вскрик удивления и боли. Однако последующая судьба неизвестного меня в тот момент не трогала. Должно быть, он убежал в темноту, но я был слишком поглощен собственными ощущениями, чтобы следить за его бегством.
Самое действенное средство от меланхолии – это сильный удар в живот. Если Корбетта и одолевали какие тревоги во время знаменитого призового боя в Карсон-Сити, они наверняка вылетели у него из головы, когда Фицсиммонс нанес свой исторический хук левой.
Лично я излечился мгновенно. Отлетев, покачнулся и рухнул мешком на гравий дорожки, нисколько не сомневаясь, что никогда больше не сумею сделать ни единого вдоха, а затем и вовсе утратил на время интерес к проблемам мира сего.
Дыхание возвращалось робко и нерешительно, как блудный сын, который набирается храбрости, дабы ступить на родной порог. Едва ли это продолжалось долго, потому что дом, когда я сумел приподняться и сесть, только начал исторгать во двор своих обитателей. Воздух звенел от выкриков и недоуменных вопросов, в темноте мелькали смутные силуэты.
Перед глазами все плыло. Я начал с трудом подниматься на ватные ноги, когда обнаружилось, что болезненные ощущения этого вечера пока не исчерпаны. Решив не спешить, я снова уселся на гравий, пережидая тошноту, но тут сзади на плечо опустилась рука, и чей-то голос велел не двигаться.
2
Спорить я был не в состоянии и особо не возмутился, лишь мельком осознав столь несправедливое ограничение свободы. Кто приказывает, я понятия не имел, да и любопытства не испытывал. Героически обретенная способность дышать вызывала изумленный восторг и поглощала все внимание. Похожие ощущения я испытывал, когда наконец освоил велосипед и поражался, что еду, хотя одним небесам известно, как это мне удается.
Когда чуть спустя я смог отвлечься от собственных ощущений, то отметил, что другие участники драмы все еще пребывают в смятении, бегая взад-вперед и бессмысленно вопя. Эбни дрожащим тенорком отдавал распоряжения, одно бестолковее другого, а Глоссоп снова и снова предлагал звонить в полицию, на что никто не обращал ни малейшего внимания. Мальчишки шныряли тут и там, будто кролики, неразборчиво вереща. Женский голос, вроде бы, миссис Атвелл, допытывался: «Вы его видите?»
Прежде место действия освещала только моя спичка, уже догоревшая, но кто-то – как тут же выяснилось, дворецкий Уайт – принес из конюшни каретный фонарь, что немного успокоило и обрадовало всех. Мальчишки перестали верещать, миссис Атвелл и Глоссоп умолкли, а мистер Эбни произнес: «Ну вот!» таким довольным тоном, будто сам об этом распорядился и поздравляет себя с успехом.
Все школьное войско сосредоточилось вокруг фонаря.
– Спасибо, Уайт! – кивнул мистер Эбни. – Превосходно! Однако, боюсь, негодяй уже удрал.
– Вполне вероятно, сэр.
– Какое удивительное происшествие, Уайт!
– Да, сэр.
– Кто-то проник в спальню к Огдену Форду!
– Вот как, сэр?
Затем я узнал пронзительный голосок Огастеса Бэкфорда, который неизменно оказывался в центре событий:
– Что такое, сэр, что случилось? Кто это
