тебе завтра напишу или позвоню.
Она слонялась вокруг дома, весьма довольная тем, что сделала. Сознание собственной порочности доставляло ей удовлетворение: она больше не была охотницей на дичь, запертую в загоне. Вчерашний день вспоминался в мельчайших подробностях, и эти подробности заслоняли память о таких же счастливых моментах того времени, когда ее любовь к Дику была свежа и безоблачна. Она уже думала о той любви немного снисходительно, и ей начинало казаться, будто с самого начала то была не столько любовь, сколько сентиментальная привязанность. Беспринципная женская память легко отринула все, что она чувствовала до замужества, в моменты тайной близости с Диком в разных закоулках мира. Поэтому ей нетрудно было лгать вчера Томми, уверяя его, что никогда прежде она не испытывала такого полного, такого всепоглощающего, такого предельного…
…Но затем угрызения совести и сознание собственного предательства, так бесцеремонно выкинувшего из памяти больше десяти лет жизни, заставили ее направиться к святилищу Дика.
Бесшумно приблизившись, она увидела, что он сидит в шезлонге позади своего домика у края обрыва, и некоторое время тихо наблюдала за ним издали. Он был погружен в свои мысли, в свой, лишь ему принадлежащий мир, и по едва заметным мимическим признакам – по тому, как он слегка поднимал или хмурил брови, щурился или шире открывал глаза, сжимал губы, шевелил пальцами, – она догадывалась, что в нем внутренне, шаг за шагом разворачивается история его жизни. Его, не ее. Вот он стиснул кулаки, наклонился вперед, и на лице появилось выражение муки и отчаяния, след которого остался во взгляде даже после того, как он расслабился. Едва ли не впервые в жизни ей стало жалко его – тому, кто пережил душевный недуг, трудно испытывать жалость к здоровым, и хоть на словах Николь часто отдавала должное тому, что именно он вернул ее в мир, который был для нее почти утрачен, она привыкла думать о Дике как о неиссякаемом источнике энергии, человеке, не знающем усталости. Она забыла о том, сколько горя причинила ему, как только смогла забыть о горе, пережитом ею самой. Знает ли он, что больше не властен над нею? Хотел ли он всего этого? Сейчас она жалела его так же, как когда-то жалела Эйба Норта с его постыдным финалом, как жалеют беспомощных детей и стариков.
Подойдя, она обняла его за плечи, прижалась к нему щекой и сказала:
– Не грусти.
Он ответил ей холодным взглядом:
– Не трогай меня!
Растерявшись, она отступила назад.
– Прости, – рассеянно сказал он. – Я как раз думал о том, что́ я о тебе думаю…
– Почему бы тебе не пополнить этими размышлениями свою книгу?
– Не исключено… «Помимо описанных психозов и неврозов…»
– Я пришла сюда не для того, чтобы ссориться.
– Тогда зачем ты пришла, Николь? Я больше ничего не могу для тебя сделать. Теперь я пытаюсь спасти себя самого.
– От заразы, которую я распространяю?
– В силу профессии мне иногда приходится вступать в рискованные контакты.
Она заплакала от гнева и обиды.
– Трус! Жизнь не удалась, и ты хочешь вину за это переложить на меня.
Он ничего не ответил, и она уже начала, как бывало, ощущать гипнотическое воздействие его интеллекта, часто происходившее без осознанного намерения с его стороны, но всегда зиждившееся на многослойном субстрате истины, в который она не могла не только проникнуть сколько-нибудь глубоко, но даже и пробить трещину на его поверхности. И она снова вступила в борьбу: она боролась с ним взглядом своих маленьких, но прекрасных глаз, своей несравненной надменностью существа высшего порядка, только что затеянной попыткой уйти к другому мужчине, накопившимся за долгие годы негодованием; она боролась с ним своими деньгами, верой в то, что не любившая его сестра поддержит ее, сознанием, что своей нынешней злостью он наживает себе новых врагов, вероломным злорадством по поводу его иссякшего гостеприимства; она противопоставляла свое здоровье и красоту его физической деградации, свою беспринципность его моральным устоям… В этой внутренней борьбе она даже свои слабости обращала в оружие и дралась храбро и отчаянно, пуская в ход старые консервные банки, бутылки и глиняные миски – былые вместилища своих искупленных грехов, возмутительных проступков и ошибок. И тут внезапно – не прошло и двух минут – она поняла, что победила, оправдала себя перед самой собой, не прибегая ко лжи и уловкам, навсегда разбила оковы. И тогда она повернулась и на еще не твердых ногах, с лицом, еще не высохшим от слез, направилась к дому, который наконец стал ее домом.
Дик проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Потом, наклонившись вперед, уперся лбом в каменный парапет. Курс лечения был завершен. Доктор Дайвер обрел свободу.
Той ночью, около двух, Николь разбудил телефонный звонок, и она услышала, как Дик ответил на него из соседней комнаты, где спал на диване, который они называли между собой «бессонным ложем»:
– Oui, oui… mais а qui est-ce-que je parle?.. Oui… – Похоже, от изумления сон мгновенно слетел с него. – А не мог бы я поговорить с одной из этих дам, господин офицер? Они обе – весьма высокопоставленные особы с большими связями, это может породить самые серьезные политические осложнения… Да-да, уж вы мне поверьте… Ну что ж, воля ваша. [73]
Ухватив ситуацию по ходу разговора, он уже встал, внутренне уверенный, что должен уладить инцидент, – его былое сокрушительное обаяние, неодолимая способность привораживать к себе людей встрепенулись в нем, взывая: «Используй нас!» И он был готов мчаться распутывать недоразумение, до которого ему не было никакого дела, только потому, что быть обожаемым вошло у него в привычку, вероятно, с тех самых пор, когда он осознал себя последней надеждой угасающего клана. Почти в такой же ситуации когда-то в клинике Домлера на Цюрихском озере, почувствовав свою силу, он сделал выбор – выбрал Офелию, сладкий яд, который испил до конца. Отчаянно желая быть смелым и добрым, он, быть может, еще больше жаждал быть любимым. И стал им. И так будет всегда, решил он, кладя трубку на старомодный телефонный аппарат, отозвавшийся тихим звяканьем.
После долгого молчания Николь крикнула:
– Что случилось? Кто звонил?
Дик, начавший одеваться, едва повесив трубку, ответил:
– Звонили из полицейского участка в Антибе. Там у них Мэри Норт и эта Сибли-Бирс. У них какие-то серьезные неприятности, офицер толком ничего не объяснил, только твердил: «Pas de mortes, pas d’automobiles». Но по его тону можно было понять, что все другое возможно. [74]
– Но с какой стати они
