он. – Вас это покоробило?
– Ну еще бы! Он обозвал меня свиньей и жмотом за то, что я хочу один забрать себе Капитальчика, и пригрозил, что я дождусь. Вот и жду теперь – чего только, не знаю.
Уайт снова хохотнул.
– Ну дела! Надо же такое выдумать! Это вы-то Ушлый Сэм?
– Бык сказал, что никогда Сэма не видел. А вы?
– Господи, сто раз!
– Он похож на меня?
– Ни капли.
– Как думаете, он сейчас в Англии?
– Сэм? Тут он, точно.
– Выходит, Макгиннис не ошибся.
– Нисколько. Сэм охотится за Огденом Фордом. Пытался и раньше, но мы всегда мешали. На этот раз он уверен, что дельце выгорит.
– Тогда почему никак себя не проявляет? Пока похоже, что Бык Макгиннис держит монополию на похищения в этих краях.
– О, Сэм непременно явится, когда решит, что пора. Уж поверьте мне на слово, Сэм всегда знает, что делает. Он мой фаворит, а Быка я ни в грош не ставлю.
– Мне бы ваше легкомысленное отношение! На мой взгляд, Макгиннис фигура довольно серьезная. Интересно, чего мне все-таки следует дожидаться?
Уайт, однако, никак не желал оставлять тему более одаренного конкурента.
– Сэм учился в колледже, знаете ли – это дает серьезную фору. У него есть мозги, и он умеет их применить.
– Бык меня за это как раз ругал. Говорил, нечестно пользоваться своим образованием.
– У Быка нет мозгов, – фыркнул сыщик. – Вот почему он поступает как мелкий воришка. Только так и способен вести дела. Нет-нет, что касается Капитальчика, остерегаться нужно только одного человека, и это Ушлый Сэм!
– Я смотрю, он вам прямо личный друг! А вот Бык этот мне определенно не понравился.
– Да ну его! – презрительно отмахнулся Уайт.
Через футбольное поле донесся звук гонга к завтраку, и мы повернули к дому.
– Значит, вы думаете, Сэм рано или поздно появится?
– Никаких сомнений.
– Придется вам повозиться с ним.
– Такая уж работа. – Уайт пожал плечами.
– Наверное, и мне следует относиться к этому так… но все же хотелось бы выяснить, чего ждать от Макгинниса.
Только теперь Уайт соизволил высказаться по этому незначительному пункту:
– Чего ждать? Наверное, мешка с песком по голове, – небрежно бросил он, явно рассматривая такую перспективу вполне хладнокровно.
– Вот как? Занятно.
– Ощущения тоже занятные. Я в курсе, мне доставалось.
Мы расстались у двери. Утешитель из Уайта оказался никудышный, и тревогу мою он нисколько не развеял.
Оглядываясь назад, я понимаю, что познакомился с Одри по-настоящему лишь после ее приезда в Сэнстед. Пять лет назад, женихом и невестой, мы были, по сути, чужими, и наша формальная связь ее тяготила. Теперь же, впервые узнавая друг о друге что-то важное, мы обнаружили, что между нами много общего.
Растущие дружеские чувства пока не тревожили меня. Зорко высматривая в нашем общении мельчайшие угрозы своей верности Синтии, я не обнаруживал ни единой, напротив, испытывал огромное облегчение оттого, что опасность, как мне казалось, миновала. Я и представить не мог, что когда-нибудь смогу относиться к Одри так спокойно, легко, по-приятельски.
За прошедшие годы воображение столько играло с памятью о ней, что у меня сложился почти сверхчеловеческий ее образ, чуть ли не божественный, и сейчас я, хоть и неосознанно, переживал естественную реакцию на то состояние души. Вместо богини передо мной была нормальная общительная женщина, и мне представлялось, будто это я сам, одной силой воли нашел наконец для нее разумное место в своем жизненном укладе.
Должно быть, не слишком разумный мотылек придерживается подобных же взглядов на горящую свечу. Влетая в пламя, он поздравляет себя с тем, как удачно выстроил отношения на прочной основе здравого смысла.
А когда мое спокойствие и довольство собой достигли высшей точки, разразилась катастрофа.
Была среда, мой послеобеденный выходной, но за окнами лил дождь, и соблазны бильярда с маркером в «Перьях» не настолько манили, чтобы решиться на двухмильную прогулку в грозу. Я устроился в кабинете. За каминной решеткой трещал достойный огонь, разгоняя сумрак, а ровный стук дождевых капель, хорошо раскуренная трубка и сознание того, что с учениками вместо меня сражается Глоссоп, навевали задумчивый покой.
* * *
Из гостиной сквозь закрытые двери доносились звуки фортепиано. Узнав мелодию, которую играла Одри, я невольно задумался, вызывает ли у нее эта музыка те же воспоминания, что и у меня?
Музыка смолкла. Я услышал, как открылась дверь.
– Я и не знала, что тут кто-то есть, – заговорила Одри. – Я совсем замерзла, камин в гостиной потух.
– Заходи, садись. Ничего, что я курю?
Я придвинул для нее кресло к камину, ощущая некоторую гордость. Вот мы наедине, а сердце у меня стучит ровно и мозг холоден. Перед глазами мелькнул образ Настоящего мужчины – сильного и хладнокровного хозяина своих чувств, обуздавшего их железной рукой. Я был чрезвычайно собой доволен.
Несколько минут Одри сидела молча, глядя в огонь. Над черно-алыми угольками плясали с уютным шипением язычки пламени. За окном все так же шумела гроза, и струи дождя хлестали по стеклу.
– Так хорошо здесь, – произнесла наконец Одри, – спокойно.
Я вытряхнул трубку, снова набил и разжег. Спичка на миг осветила глаза Одри – они смотрели мечтательно.
– А я сидел и слушал твою игру… Последняя пьеса очень понравилась.
– Она тебе всегда нравилась.
– О, не забыла! А помнишь, как однажды вечером… да нет, вряд ли.
– Когда именно?
– Да ну, не вспомнишь. Тогда ты как раз играла эту мелодию… в студии у твоего отца.
Одри быстро подняла взгляд.
– А потом мы сидели в парке, – кивнула она.
Я удивленно выпрямился.
– Мимо еще прошел человек с собакой…
– С двумя, – поправила она.
– Да нет, с одной!
– С двумя. Бульдог и фокстерьер.
– Бульдога помню, а… черт возьми, ты права! У фокстерьера было черное пятно над левым глазом.
– Над правым.
– Да, над правым. Они подбежали, и ты…
– Угостила их шоколадкой.
Я медленно откинулся в кресле.
– У тебя поразительная память!
Одри задумчиво склонилась над огнем. По окнам стучал дождь.
– Значит, моя музыка тебе не разонравилась, Питер?
– Наоборот, нравится еще больше. В твоей игре появилось что-то новое, чего, кажется, не было прежде. Не скажу точно…
– Это жизненный опыт, – тихо произнесла она. – Теперь я на пять лет старше и многое пережила. Не всегда приятно видеть реальную жизнь… зато играешь лучше. Опыт копится в сердце и выходит через кончики пальцев.
В ее голосе мелькнула горькая нотка.
– Что, тяжело тебе приходилось?
– Всякое бывало.
– Мне очень жаль.
– А мне ни капельки. Я многому научилась.
Она опять умолкла, устремив взгляд на огонь.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросил я.
– О разном.
– Надеюсь, о приятном?
– О всяком. Последняя мысль приятная. Мне повезло с теперешней работой. По сравнению с некоторыми прежними… – Она передернула плечами.
– Расскажешь об этих годах? Чем приходилось заниматься…
Одри откинулась в кресле и прикрыла глаза газетой от каминного жара.
– Дай-ка вспомнить… Какое-то время работала в Нью-Йорке медсестрой в больнице Лафайет.
– Трудно было?
– Ужасно. В конце концов пришлось уйти, но многому научилась. Там окунаешься в реальную жизнь, начинаешь понимать, сколько в твоих переживаниях надуманного. В больнице беды у людей настоящие, бросаются в глаза.
Я молчал, ощущая странную неловкость, как бывает в присутствии кого-то более значительного.
– Потом работала официанткой.
– О?
– Ну да, чем только не занималась! Была и официанткой, причем очень плохой – била тарелки, путала заказы, а в довершение всего нагрубила клиенту, и пришлось искать другое место. Не помню уже, кем работала потом… кажется, в театре. Целый год разъезжала с труппой – тоже нелегко, но мне нравилось. Портнихой была, что еще труднее, шитье я просто ненавидела. Ну а потом впервые улыбнулась удача.
– Какая?
– Я познакомилась с мистером Фордом.
– Вот как?
– Помнишь такую американку, мисс Вандерли? Она приезжала в Лондон пять или шесть лет назад. Мой отец учил ее живописи. Купалась в деньгах и бредила богемой, потому, наверное, и выбрала такого учителя. Вечно сидела в студии, и мы с ней очень сдружились. Ну и как-то, после всех моих мытарств, я решила ей написать, вдруг пристроит меня куда-нибудь. Она была так добра… – Голос у Одри дрогнул, и она совсем закрыла лицо газетой. – Мисс Вандерли предложила, чтобы я поселилась у них дома насовсем, но я не могла так поступить и сказала,
