class="p1">В праздник, так уж повелось по выходным, обед варил Коштял, а куховарил он, как и всякий солодовник, лучше любой стряпухи. На сей раз, как обычно по праздникам и воскресеньям, он готовил гуляш, который всегда удавался ему на славу.
— Так постарайтесь, куманек, я ить ворочусь голодная, как Тигр, ужо заране слюнки текут, — сказала поутру Завазелка, запрягая пса в телегу, и разразилась тем нарочитым, словно бы через силу рвущимся смехом, каким она в последние дни частенько его допекала.
Изобразив приступ веселья, она аж за край тележки ухватилась, вроде чтоб не упасть.
Коштял на это никакого внимания, а Завазелка все закатывалась хохотом, доносившимся уже из-за калитки.
Вернулась Мариша около одиннадцати, Коштял крутился у плиты, а она, доедая утренний картофельный суп, разглядывала его.
И снова подхихикивала, но Коштял точно воды в рот набрал.
И вдруг она встала.
— А иди-ко ты лучше в сад, огородник несчастный, огурцы вянут, они и так ноне не боле пальца! Сама здесе все доделаю!
Коштял молча повиновался.
Он уже вышел, когда за ним еще раз приоткрылась дверь и Мариша крикнула вдогонку:
— И вы ишо считаете себе мушшиной? Ха-ха-ха!
Коштял в ответ и не пикнул.
Завазел сидел, упершись ладонями в колени, и только таращился; он начисто ничего не понимал, в последнее время слух у него совсем пропал.
Но спросить не спрашивал!
Отобедав не за столом, а на крыльце, Коштял взбежал к себе в каморку и быстро переоделся во все праздничное. Потом встал наверху на пороге, чего-то выжидая и покручивая в нетерпении ус.
Двери внизу хлопнули, и показалась Мариша с большой подушкой под мышкой.
Завидев ее, Коштял мигом скатился вниз.
— Эй, куманек, куды ето вы?
— Мое дело, хозяйка, — спокойно ответил тот.
— Ваше так ваше, — кивнула она. — Воротиться только не забудьте.
Сказала ровно батраку какому.
— Ворочусь, когда захочу, — так же спокойно ответил он.
Мариша собиралась смерить его взглядом с ног до головы, но глаза ее как уставились в землю, так и замерли, а дуги черных ресниц не дрогнули до тех пор, пока он не ушел. И было в том презрения еще больше.
Коштял быстро вышел на дорогу к городу и, уже оттуда оглянувшись, увидел, что Мариша смотрит на него во все свои черные, даже на таком расстоянии сверкающие глаза.
И была в них не насмешка и язвительность, а что-то совсем другое.
Проследив взглядом, пока она не скрылась за углом дома, Коштял прибавил шагу но в конце улицы, свернув налево к реке, пошел медленнее, озираясь по сторонам.
Нырнув на берегу в ольховые заросли, он стал осторожно, точно хорек, пробираться обратно. На самой крутизне густой ольшаник прикрыл его, и он вскарабкался наверх, не боясь быть замеченным. Наконец он очутился у тына, огораживающего Завазелов сад, и, заглянув снизу сквозь жерди, убедился, что расстояние прикинул правильно. В буйной траве, у самого тына, уложив под голову подушку, лежала Мариша; так лежала она во всякое погожее воскресенье, то был единственный ее послеполуденный отдых за всю трудовую неделю. Место здесь было всегда тенистое, укромное, со стороны реки — крутой склон с непроходимым ольшаником, а от сада закуток этот скрывала от глаз старая кирпичная печь, в ней прежде, когда еще не выкорчевали старые сливы, гнали сливовицу. Место было уединенное, скрытое от людских глаз.
Она так глубоко утопала в траве, что Коштял, сидя на корточках, не видел ничего, кроме черных прядей, выглядывавших из-под платка, которым было прикрыто ее лицо, да еще сквозь траву пятном просвечивало легкое ее платье.
Спит?
Он осторожно привстал, чтобы убедиться в этом, а потом, поставив ногу на жердь, одним прыжком перемахнул через низенькую загородку в сад.
Трава почти приглушила его соскок, но он все же замер, затаив дыхание.
Спит?
Но грудь ее не вздымалась высоко и свободно, как то бывает во сне, а если Мариша не спит, стало быть, знает, что не одна, а если еще не вскочила и не закричала, стало быть, знает, кто тут с нею.
Долго сомневаться она ему не дала.
Ее рука лениво потянулась к платку и стащила его.
Глаза глядели в глаза.
Но ее глаза были глазами хищницы, захваченной в собственном логове; не вскочив еще, она уже напрягла мышцы, не собираясь задешево продавать свою шкуру.
Однако ж Мариша и пальцем не шевельнула, чтобы сменить свою соблазнительную позу, а ведь она-то и заставила Коштяла перескочить через забор.
— Вор! — сказала она грудным голосом, но довольно тихо. — И не стыдно вам через огорожу лазить?
А у него горло перехватило, ни сглотнуть, ни слова сказать, кабы и нашлось какое.
— Убирайтесь, откеле пришли!
Но стоило ему шевельнуться — она тут же вскинулась, опершись на локоть.
...Когда потом, час спустя, он промывал саднящие царапины на шее, ему пришло в голову, что она ведь раз десять могла убежать, но не таков был у нее норов, нет, она выждала, чтоб потом вести себя, точно захваченная в логове хищница.
И коль уж уступила, то после жестокой и честной схватки, это точно; он думал об этом, засовывая в карман воротничок, который уже нельзя было пристегнуть, потому как обе петли были порваны. Но ведь стоило ей крикнуть своим пронзительным, таким знакомым соседям голосом, и к ней сбежались бы на помощь, услышав даже через несколько домов отсюда! Так нет же, не крикнула! Предпочла сводить счеты один на один.
И надо признать, расквиталась она с ним сполна, и нетрудно было догадаться, что не без удовольствия.
Первыми ее словами, уже после схватки, уже в мире и согласии, были:
— Вдруг нас кто видел!
Не «вас», а «нас»!
Он просидел у реки, пока не пришла пора приниматься за поливку.
Мариша вышла уже затемно, старалась по возможности держаться подальше от него и все отводила взгляд на свои грядки и клумбы, будто его в саду и не было.
Коштял, с лейками в обеих руках, нарочно свернул так, чтобы она оказалась у него на пути, и, обходя ее, процедил:
— Так что, мушшина я все-таки али нет?
— Ишо какой! — ответила она
