уже не живешь на земле, если твой голос донесется ко мне из мира духов, я буду и этим счастлив, я сделаюсь лучшим, чем был когда-либо прежде. Но нет, нет! Ведь ты же мне сама сказала эти утешительные слова:
Смерть над теми не властна,
Кто в душе любовь лелеет;
Если сумрачна весна,
Луч осенний нас согреет!
– Мейстер! – воскликнула Юлия, она поднялась с кресла и в крайнем изумлении смотрела на мейстера Абрагама. – Мейстер! С кем вы говорите? Что вы хотите делать? Вы упоминаете имя Северино. Господи Боже! Да разве принц не называл вас этим же именем? Какая ужасная тайна скрывается здесь?
При этих словах Юлии старик моментально стряхнул с себя свое приподнятое настроение. На лице его появилось выражение какой-то комической, почти карикатурной веселости, очень мало гармонировавшей со всем его существом.
– Прекраснейшая фрейлейн! – заговорил он резким тоном, каким обыкновенно странствующие шарлатаны расхваливают свои чудесные фокусы. – Прекраснейшая фрейлейн, капельку терпения, и я буду иметь честь показать вам в этом рыбачьем домике удивительнейшие вещи. Вот танцующие карлики, вот маленький турок, который знает, сколько лет каждому из присутствующих, вот автоматы, вот возрождающиеся существа, вот оптические зеркала – все это магические, чудесные вещи; но о главном я еще не упоминал. Вон там находится моя «невидимая девица»! Заметьте, она сидит там наверху в стеклянном шаре, но еще не говорит, потому что утомилась дальним путешествием: только что прибыла из Индии. Через несколько дней, прекраснейшая фрейлейн, моя невидимая девица сообщит разные тайны прошедшего и будущего, о принце Гекторе, о Северино и о всякой всячине. А теперь пока последует маленький дивертисмент.
С этими словами мейстер быстро и ловко привел в порядок разные машины и расставил оптические зеркала. Во всех углах комнаты все предметы пришли в движение: автоматы шагали взад и вперед, покачивая головами, искусственный петух, хлопая крыльями, запел ку-ку-ре-ку, и к пению петуха присоединились пронзительные крики попугаев. Юлия, хотя и привыкла к подобным шуткам мейстера, однако ею овладело чувство невольного страха.
– Мейстер, мейстер, что с вами? – спросила она испуганно.
– Дитя мое, – серьезным тоном заговорил мейстер, – со мной случилось нечто прекрасное, волшебное, тебе только не нужно об этом знать. А впрочем… Пусть себе эти заживо мертвые штуки проделывают свои фокусы, я же пока сообщу тебе некую тайну, насколько это необходимо и полезно для тебя. Милая Юлия, твоя родная мать закрыла пред тобою свое сердце, но я хочу заглянуть в него, чтобы ты узнала о грозящей тебе опасности и могла ее избежать. Узнай же прежде всего, что мать твоя твердо решила…
(М. прод.) …считаю за лучшее – воздержаться. Юноша-кот, будь благоразумен и не пичкай всюду своих стихов, когда честная проза может достаточно хорошо выразить твои мысли. Стихи нужно так же умело рассыпать там и сям в книге, написанной прозой, как в колбасах там и сям втиснуты кусочки сала: это придает смеси в ее целом наиболее заманчивый вид жирной сытости, наиболее соблазнительный вкус. Мои поэтические коллеги, несомненно, найдут такое сравнение вполне благородным и художественным, ибо оно напоминает нам о любимом нашем кушанье, и каждый, конечно, согласится, что нередко хорошее стихотворение так же украшает посредственный роман, как жирный кусок сала делает съедобной тощую колбасу. Говорю это смело, как кот, искушенный опытом и прошедший стадию эстетического образования.
Хотя мне, проникнутому известными философическими и моральными принципами, поведение Понто относительно барона казалось недостойным и жалким, однако я был совершенно пленен его внешней благопристойностью и изящной обходительностью. И напрасно убеждал я себя, что Понто, чуть-чуть понюхавший науки, стоит во всех отношениях ниже меня, напрасно твердил я себе, что у меня есть перед ним преимущество богатой эрудиции, тайный голос упорно говорил мне, что Понто во всем оставит меня в тени. Я был вынужден сознаться, что пудель Понто принадлежит к некоему высшему рангу.
Гениальная голова, как, например, моя, всегда и при каждом случае создает собственные оригинальные идеи. Таким-то образом, обдумав хорошенько мои отношения с Понто, я пришел к остроумным соображениям, которые заслуживают более подробного упоминания. Задумчиво приложив лапу ко лбу, я спрашивал себя: каким это образом случается, что великие поэты, великие философы, как бы гениальны они ни были, оказываются совершенно беспомощными, когда случай сталкивает их с так называемым аристократическим миром?
Везде они некстати: говорят, когда нужно молчать, молчат, когда нужно говорить, становятся в антагонизм со всеми и оскорбляют себя и других; словом, гений похож на того, кто, будучи одним из многих, отправляющихся на гулянье, прежде всех теснится через дверь и, забывая о всей толпе, нарушает стройный порядок. Я знаю, этот недостаток приписывается отсутствию светского образования, которого трудно достигнуть, когда сидишь все время за письменным столом; мне кажется, что такой недостаток легко устраним и что тут кроется еще нечто другое. Великий поэт, великий философ не были бы великими, если бы не сознавали своего духовного превосходства; но они видят, что это превосходство не может быть признано в светских кругах, ибо в них главной тенденцией является желание сохранить полное равновесие. Каждый новый голос должен гармонировать с общим хором. Между тем поэт всегда становится в резкий антагонизм и служит всегда ярким примером дурного тона. Хороший же тон, как и хороший вкус, заключается в воздержании от всего неприличного. Далее я полагаю, что недовольство, проистекающее из чувства контраста между духовным превосходством и внешним положением, мешает поэту или философу, неопытному в правилах социальной жизни, понять условия, соответственные данному случаю, и высоко воспарить над пошлой толпой. Необходимо, чтобы художник-мыслитель не слишком ценил свое духовное превосходство и в то же время чтобы он не слишком высоко ценил светскую культуру, единственное стремление которой – сглаживать все резкости и шероховатости, подгонять все физиономии под один шаблон, лишая их индивидуальности. Тогда, поняв сущность этой жалкой культуры, он легко и свободно войдет в нее полноправным гражданином. В особом положении находятся художники-живописцы, которых иногда знатные пускают в свой круг, так же как и стихотворцев, для того чтобы иметь вид меценатов. Но, к сожалению, ремесло всегда дает себя чувствовать и такие художники или смиренны до ласкательства, или дерзки до необузданности.
Примеч. издат. Мне крайне жаль, Мурр, что ты так часто наряжаешься в чужое платье. Таким приемом ты очень уронишь себя
