во мнении благосклонного читателя; я глубоко убежден в этом. Все эти соображения ты, без сомнения, слышал от капельмейстера Иоганна Крейслера, и вообще, не может быть, чтобы тебе самому удалось набраться такой житейской мудрости и столь глубоко понять гений художника.
Почему, думал я далее, остроумному коту, будь то поэт, писатель или художник, не удается воспарить до ясного сознания всей важности такой культуры и практиковать сию последнюю непринужденно и грациозно. Ужели природа дала в этом отношении преимущество песьей породе? Если мы и отличаемся от гордого рода собак шерстью и кровью, духом и телом, тем не менее и они должны одинаково с нами заботиться о сохранении своей жизни. И собаки должны есть, пить, спать, и им больно, когда их бьют…
Что много говорить! Я решил предоставить себя, в смысле образования, на полное усмотрение друга моего пуделя Понто. Отправившись в комнату мейстера, я мельком посмотрелся в зеркало и тотчас же убедился, что одно решение усовершенствоваться в высшей культуре уже очень выгодно отразилось на моей наружности. С большим удовольствием смотрел я на себя. А как отрадно, как сладко, когда вполне доволен собой! Невольное мурлыканье вырвалось из моих уст.
На другой день я не только вышел за дверь, но и спустился вниз по улице. Вдруг вдали показался господин барон Альцибиад фон Випп, а за ним весельчак Понто. Это было как раз кстати; приняв наиболее достойный и изящный вид, я подошел к своему приятелю. Вдруг… о, ужас… что произошло!.. Едва только барон меня заметил, он остановился и, внимательно посмотрев сквозь лорнет, крикнул:
– Allons! Понто! Ссс! Кот! Кот! Ссс!
Понто, мой фальшивый друг, с бешеной яростью кинулся на меня. Объятый ужасом, совершенно потерявшись, благодаря низкой измене, я был не в силах защищаться и только согнулся, дабы по возможности избежать острых зубов Понто, которые он показывал с ревом. Он несколько раз прыгнул через меня, не трогая, однако, зубами. Я услышал его шепот:
– Мурр, не будь же глупцом, не бойся ничего! Неужели ты не видишь, что я делаю все это в шутку, чтобы позабавить своего господина!
Понто несколько раз повторил свои прыжки и сделал даже вид, что схватил меня за уши, между тем как в действительности он не причинил мне ни малейшей боли.
– Теперь беги поскорей в погребную дыру! – проворчал Понто.
Не дожидаясь, чтобы мне сказали это дважды, я прыснул изо всех сил. Хотя Понто и обещал не делать мне никакого вреда, тем не менее я не мог победить в себе чувство ужаса: никогда нельзя поручиться, что возьмет верх в подобных случаях – дружба или прирожденные наклонности.
Когда я прошмыгнул в погреб, Понто продолжал разыгрывать комедию, послужившую развлечением для его господина. Он рычал и лаял перед погребным окном, просовывал морду через решетку, делал вид, как будто бы он совершенно вне себя оттого, что я ускользнул и он не может больше продолжать свое преследование.
– Вот видишь, – в то же время говорил мне Понто, – видишь, каковы последствия высшей культурности? В одно и то же время я и хозяину угодил, и не повредил ни в чем тебе, добрейший Мурр. Так всегда делает истинный знаток светской жизни, которому судьба предназначила быть орудием в руках сильнейшего. Он кидается со всего размаху на того, кто будет указан, но кусает лишь тогда, когда этого требует собственная его выгода.
Поспешно, в немногих словах я открыл моему юному другу, что я хочу через него понабраться этой высшей культурности, и спросил его, каким бы образом все это устроить. Подумав несколько мгновений, Понто сказал, что лучше всего не откладывать дело в долгий ящик, а начать сегодня же: мы отправимся вместе вечерком к хорошенькой Ба-дине, где он всегда бывает во время театральных представлений; там я тотчас же увижу наглядную картину из жизни знати. Бадина – борзая собака, находящаяся в услужении у княжеской обер-гофмейстерины.
Принарядившись самым тщательным образом, я перечел кое-что из книги, пробежал на всякий случай две-три новых комедии Пикара (чтобы не выказать себя профаном во французской литературе) и отправился на крыльцо. Понто не заставил себя долго ждать. Спустившись по улице на довольно далекое расстояние, мы скоро пришли в квартиру Бадины. В хорошо освещенной комнате я увидел пестрое сборище: тут находились пудели, шпицы, мопсы, болонки, борзые. Одни сидели посредине комнаты, образуя тесный кружок, другие расположились по углам, группами.
Сердце мое сильно забилось, когда я вступил в это сборище вражеских существ. Некоторые из пуделей глянули на меня с каким-то презрительным удивлением, как бы вопрошая: «Зачем появился вульгарный кот среди нашего изысканного общества?» Кое-кто из элегантных шпицев оскалил зубы, и я отлично мог заметить, что этим господам очень бы хотелось вцепиться мне в физиономию, но их удерживало чувство приличия и комильфотности.
Понто вывел своего друга из затруднения, представив меня хозяйке дома, борзой красавице, которая немедленно с изящной снисходительностью удостоверила, что ей чрезвычайно отрадно видеть у себя кота с такой хорошей репутацией, с таким громким именем. Как только Бадина сказала мне несколько приветственных слов, многие из присутствовавших псов, с истинно собачьим благодушием, выказали по отношению ко мне просвещенное внимание, наделили похвалами мои писательские идеалы (столь почтенные), мои литературные произведения (столь остроумные). Это польстило моему самолюбию, и я даже не заметил, что мне предлагали вопросы, не дожидаясь ответа, что мой талант хвалили, не зная его, что моими произведениями восторгались, не понимая их. Природный инстинкт подсказал мне, как я должен отвечать на вопросы, с которыми ко мне обращались собаки: я старался говорить в самых общих выражениях – таким образом, разговор не сходил с гладкой, ровной поверхности. Понто мимоходом сообщил мне, что один старый шпиц находит меня довольно забавным для кота и видит во мне несомненные способности к комильфотной беседе. Такой отзыв тронул бы самого сурового, предубежденного кота!
Жан-Жак Руссо, рассказывая в своей автобиографии, как он украл ленту, причем кара за воровство постигла ни в чем не повинную девушку, признается, что ему чрезвычайно тяжело вспоминать об этом событии, засвидетельствовавшем его крайнее малодушие. Я нахожусь теперь в аналогичном положений. Как Руссо, я должен рассказать о постыдном факте моей жизни, – не о преступлении, нет, но о великой глупости, которую я совершил в тот же знаменательный вечер и которая долго преследовала меня, как фантом, чуть не лишив рассудка. Да, глупость, а не преступление я совершил, но думаю, что