И мы просто стояли и молча глядели друг на друга, и тут дверь на первом этаже, ведущая на улицу, открылась, и в дом вошли его мать и сестра. Они воспользовались тем, что гостья легла спать, и отправились в центр за покупками.
А что до меня — нет на свете ничего труднее, чем описать, объяснить происходившее со мной в ту минуту. Я с трудом держал себя в руках, можешь мне поверить. Теперь, в эту минуту, я думаю, что тогда, в ту минуту много лет назад, когда я стоял голый в коридоре рядом со своим другом, что-то покинуло меня такое, что мне в ту минуту было никак не вернуть назад.
Может быть, когда ты станешь старше, ты сможешь понять — раз сейчас не можешь.
Джон Уэбстер посмотрел долгим, тяжелым взглядом на свою дочь, и она тоже смотрела на него. Для них обоих история, которую он рассказывал, вдруг стала какой-то безликой. Женщина, которая была связана с ними так тесно, была для них матерью и женой, безвозвратно исчезла из этой истории, точно так же, как несколькими мгновениями раньше она, шаркая, ушла из этой комнаты.
— Видишь ли, — проговорил он медленно. — Чего я тогда не понимал, чего я и не мог тогда понимать, это то, что, влюбившись в женщину, лежавшую на кровати в той комнате, я покинул самого себя. Никто не понимает, что событие, подобное этому, может настигнуть просто так, совершенно случайно, словно мысль, сверкнувшая в уме. Теперь я пришел к вере — и я хотел бы запечатлеть это в твоем мозгу, молодая женщина, — что такие минуты настают во всякой жизни, но из миллионов людей, родившихся на свет и проживающих свои долгие или короткие жизни, лишь немногие приходят для того, чтобы и в самом деле узнать, что такое жизнь. Понимаешь, есть в людях какой-то упрямый отказ от жизни.
Тогда, давным-давно, я стоял в коридоре рядом с комнатой этой женщины, и я был потрясен. Нечто сверкающее возникло между этой женщиной и мной в тот миг, который я тебе описал, в тот миг, когда она вышла ко мне из сна. Это коснулось чего-то в самой глубине наших существ, и я все никак не мог прийти в себя. То была свадьба, то было нечто бесконечно личное для нас обоих, и вдруг волей судьбы это оказалось выставлено на потребу публике. Я думаю, все сложилось бы точно так же, будь мы в доме только вдвоем. Мы были очень молоды. Иногда я думаю, что все люди в мире очень молоды. Они не в силах нести пламя жизни, когда оно вспыхивает и оживает в их руках.
А в комнате за закрытой дверью женщина, должно быть, в эту самую минуту испытывала это же самое чувство, точь-в-точь как я. Она приподнялась и теперь сидела на краю кровати. Она прислушивалась к неожиданной тишине дома, как прислушивались к ней мой друг и я сам. Может быть, нелепо так говорить, и все равно ясно, что мать и сестра моего друга, только что вошедшие в дом, сами того не зная, пострадали тоже, пока стояли там, внизу, не снимая пальто и прислушиваясь.
Именно тогда, в ту самую минуту, женщина в погруженной в темноту комнате зарыдала, как дитя, которому разбили сердце. Что-то сокрушительное произошло с ней, а она не умела этого удержать. Конечно же самой понятной причиной этих ее рыданий, единственной причиной, которой она могла объяснить свое горе, был стыд. Вот что, думала она, с ней стряслось — она попала в унизительное, смешное положение. Она была совсем еще юная девушка. Она, конечно, уже успела задать себе вопрос: что подумают другие. Во всяком случае, и в ту минуту, и после я был гораздо чище, чем она.
Звуками ее рыданий, как звоном, огласился весь дом, и мать моего друга вместе с сестрой — а они, я уже говорил, все это время стояли и прислушивались — уже бежали к лестнице, чтобы подняться к ней.
А я, я сделал то, что остальным должно было показаться смешным, почти преступным. Я подбежал к двери, ведущей в спальню, рванул ее на себя, вбежал внутрь и захлопнул дверь за собой. К этому времени в комнате стало уже почти совсем темно, но я, не колеблясь ни секунды, бросился к ней. Она сидела на краю кровати, и от рыданий ее тело раскачивалось взад-вперед. В ту минуту она была как стройное юное деревце посреди открытого поля, где поблизости нет ни единого другого дерева, которое могло бы его защитить. Она будто бы содрогалась под порывами урагана, вот что я пытаюсь сказать.
И вот, понимаешь, я бросился к ней и обхватил руками ее тело.
То, что произошло с нами тогда, произошло еще раз, всего раз, в последний раз в нашей жизни. Она отдала себя мне, вот что я пытаюсь сказать. И это была еще одна свадьба. На мгновение она совсем затихла, и в неверном свете она обратила ко мне свое лицо. Это был тот же взгляд — будто бы кто-то пришел ко мне из глубоко запрятанного места, со дна моря или еще из какой-нибудь дали. Я всегда так думал о месте, откуда она пришла, — что это море.
Я не боюсь сказать, что если бы хоть кто-то кроме тебя слушал сейчас мой рассказ или если бы я рассказывал тебе это при менее странных обстоятельствах, ты бы и подумала только, что я романтический дурень. «Она ведь испугалась», — сказала бы ты, и, поверь мне, так оно и было. Но было и другое. Пускай в комнате было темно, я чуял это сияние глубоко у нее внутри, я чуял, как оно поднимается прямо ко мне. Эта минута была невыразимо прекрасна. Это продлилось всего долю секунды, будто щелчок затвора в фотоаппарате, а потом прошло.
Я все еще крепко держал ее, и дверь открылась, и на пороге появились мой друг, и его мать, и сестра. Он снял лампу со скобы на стене и теперь держал ее в руке. Она сидела на кровати, вся нагая, а я стоял рядом, упершись коленом в матрас и крепко обхватив ее руками.
