в ее глазах я вижу какое-то подобие здоровья. Она хочет знать. Узнав, она, может статься, не будет больше бояться мертвых. Что от века пугает живых? Только мертвые».
Шагая взад-вперед в тусклом свете, он вернулся к своему рассказу.
— Вот что произошло между твоей матерью и мной. Я приехал в дом друга ранним утром, а твоя мать должна была добраться поездом ближе к вечеру. Из ее мест было всего два поезда, в полдень и около пяти, и поскольку для того, чтобы успеть на первый, ей пришлось бы подняться среди ночи, мы все не сомневались, что она приедет позже. Мы с другом собирались провести день, охотясь на кроликов в окрестных полях, за городом, так что вернулись около четырех.
У нас было довольно времени, чтобы выкупаться и одеться до приезда гостьи. Когда мы вернулись домой, ни матери, ни сестры моего друга не было, и мы решили, что в доме и вовсе никого нет, кроме прислуги. А на самом деле, видишь ли, гостья приехала полуденным поездом, но мы-то не знали, и служанка нам не сказала. Мы поспешили наверх, чтобы раздеться, а затем вниз, в сарай — мыться. В те времена ванны в домах не держали, так что служанка наполнила нам две ванны и поставила в сарае. Справившись с этим, она исчезла, попросту убралась с глаз.
Мы шатались по всему дому голые, вот прямо как я сейчас. И вот я выхожу голый из этого сарая и иду вверх по лестнице в свою комнату. Началась уже самая жаркая пора дня, и в комнате уже было почти темно.
Снова Джон Уэбстер уселся рядом со своей дочерью на кровати и снова взял ее за руку.
— Я поднялся по лестнице, прошел по коридору и открыл дверь в комнату, в глубине которой стояла, как я думал, моя кровать — я разложил на ней вещи, которые с утра достал из саквояжа.
Понимаешь ли, как получилось: накануне ночью твоя мать поднялась с постели там, в своем городе, ни свет ни заря, и, когда она добралась до дома моего друга, его мать и сестра уговорили ее раздеться и улечься в кровать. Она даже не распаковала вещи — просто сбросила одежду и нырнула в простыни, такая же голая, каким был я, когда с бухты-барахты нагрянул к ней. День оказался жарким, и потому, я думаю, спала она неспокойно и, ворочаясь, сбросила постельное белье.
И вот она лежала, видишь ли, абсолютно нагая на постели, в колеблющемся свете, а я был необут и потому вошел к ней совершенно бесшумно.
Эта минута была для меня поразительна. Я подошел вплотную к кровати, и она оказалась всего в нескольких дюймах от моих рук, опущенных вдоль тела. В моей жизни не было пленительнее переживания, связанного с твоей матерью. Как я уже говорил, она тогда была очень тонкой, и ее вытянутое тело казалось таким же белым, как простыни. В то время мне еще никогда не доводилось находиться подле раздетой женщины. Я был только что после купания. Видишь ли, это было почти как свадьба.
Как долго я простоял там, глядя на нее, — не знаю, но она-то в любом случае знала, что я стою рядом. Ее взгляд поднялся ко мне из сновидений, словно ныряльщик, выплывший из морских глубин. Быть может — а ведь так может быть, — что ей снился я или какой-то другой мужчина.
Как бы то ни было, в то мгновение она не испугалась, не вздрогнула. То и в самом деле была минута нашей свадьбы, видишь ли.
О, если бы мы только умели жить так, как жили в эту минуту! Я стоял там, глядя на нее, а она лежала на кровати и глядела на меня. В наших глазах конечно же светилось тогда что-то живое. Я тогда не понимал всего того, что чувствовал, но потом, много лет спустя, когда я гулял за городом или ехал куда-то на поезде, — я думал. О чем же я думал? Видишь ли, был вечер. Я хочу сказать, что годы спустя, когда я порой оставался один, когда наступал вечер и я оставался один, я смотрел вдаль, за холмы, или на реку, что прочерчивает белую полосу далеко внизу, если встать на вершине скалы. Я хочу сказать: все эти годы я потратил на то, что пытался снова поймать ту минуту — а теперь она мертва.
Джон Уэбстер с отвращением всплеснул руками и поспешно спрыгнул с кровати. Тело его жены зашевелилось, и она приподнялась и встала на четвереньки. На мгновение она замерла в таком положении и стала похожа на какое-нибудь огромное и неповоротливое животное, больное, изо всех сил пытающееся подняться и пойти.
А потом она все-таки поднялась, прочно уперлась ступнями в пол и медленно побрела прочь из комнаты, не глядя на них обоих. Ее муж стоял, вжавшись спиной в стену, и смотрел ей вслед. «Ну что ж, ей конец», — угрюмо подумал он. Дверь ее комнаты медленно надвигалась на него. Наконец она закрылась. «Иным дверям положено всегда оставаться закрытыми», — сказал он самому себе.
Но рядом по-прежнему была дочь, и она его не боялась. Он подошел к шкафу и, достав оттуда одежду, принялся одеваться. Он понял, что минута эта ужасна. Что ж, он разыграл все карты, что были у него на руках. Он был обнажен. А теперь он должен забраться в свою одежду, одежду, которая, он чувствовал, абсолютно бессмысленна, до предела уродлива, ибо безвестные руки, ее создавшие, не были движимы стремлением творить красоту. Нелепая мысль пришла ему в голову. «А есть ли у моей дочки чувство момента? Может, она сейчас сумеет мне помочь?» — спросил он себя.
И тут сердце подпрыгнуло у него в груди. Джейн вдруг повела себя так мило. Пока он наскоро напяливал одежду, она отвернулась и уткнулась лицом в постель, приняв точно ту позу, в какой минуту назад лежала ее мать.
— Я вышел из той комнаты в коридор, — заговорил он. — Мой друг как раз поднялся по лестнице и зажигал в коридоре лампу, она была прикреплена к скобе в стене. Ты вполне в
