После духоты чердака свежий влажный воздух был упоителен. Мы приостановились, зачарованные покоем и мирной тишиной ночи.
Одри внезапно разрыдалась.
Я растерялся, потому что ни разу еще не видел ее в слезах. Прежде она выносила удары судьбы со стоическим безразличием, которое и привлекало, и отталкивало меня в зависимости от настроения как признак либо отваги, либо бесчувственности. В былые дни эта ее черта немало способствовала барьеру между нами. Одри казалась закрытой и отстраненной – должно быть, подсознательно оскорбляя мой эгоизм тем, что в трудную минуту способна выстоять без опоры на меня.
Теперь барьер упал, от прежней независимости и почти агрессивной самодостаточности не осталось и следа. Мне открылась совсем другая Одри.
Она беспомощно всхлипывала, опустив руки и устремив пустой взгляд в никуда. В таком отчаянии, такая сломленная, что вид ее резанул меня словно ножом.
– Одри…
В лужицах между выщербленными плитками мерцали звезды. Лишь дождевые капли с деревьев нарушали тишину.
Нахлынувшая волна нежности, казалось, смыла в моей душе все, кроме Одри, убрав то, что сдерживало меня, душило, затыкало мне рот с того вечера, когда жизнь столкнула нас вновь после пяти долгих лет. Я забыл Синтию, свои обещания, все на свете.
– Одри!
Она вдруг очутилась у меня в объятиях и прильнула, бормоча мое имя. Темнота облаком окутывала нас.
А потом Одри выскользнула из моих рук и исчезла.
Мои воспоминания о той странной ночи полны провалов. Мелкие события всплывают в памяти с необычайной яркостью, а долгих часов словно и не было – что я делал, куда шел, понятия не имею. Смутно кажется, что бродил и бродил до самого утра. Однако в конце концов я очутился все там же, в саду возле школы.
Должно быть, метался кругами, как раненый зверь, утратив представление о времени. Наступление рассвета я осознал неожиданно, будто утренняя заря вспыхнула разом, мгновенно рассеяв тьму. Только что царила ночь, оглядываюсь – и вот уже день, серый и безрадостный, похожий на декабрьский вечер. Я совсем продрог, вымотался и впал в отчаяние.
Душу заволокла та же пасмурная хмарь, что висела вокруг. Угрызения совести можно отогнать, но человеческая природа рано или поздно берет свое – они вернулись вместе с дневным светом. За часы свободы предстояло платить, и я расплатился сполна. Голова разрывалась от мыслей – как теперь быть, что делать? Лихорадка ночных событий подстегивала меня, но пришло утро, и любовные мечты отступили перед суровой действительностью. Следовало трезво взглянуть в лицо будущему.
Я присел на пенек и закрыл лицо ладонями. Должно быть, задремал, потому что, когда опять поднял глаза, день разгорелся ярче. Утренняя хмарь развеялась, в небесной синеве слышались птичьи трели.
Спустя полчаса тягостных размышлений план начал вырисовываться, но в здешних местах, овеянных магическим очарованием Одри, я не мог полагаться на свою искренность и рассудительность. Моя верность Синтии испытывала тут слишком сильное давление. Иное дело – Лондон, где можно спокойно подумать, оценить ситуацию и принять решение.
Развернувшись, я зашагал к станции, хотя не представлял даже смутно, который теперь час. Солнце ярко светило сквозь деревья, но на дороге за школьным двором не угадывалось никаких признаков начала рабочего дня.
На станционных часах была половина шестого, и сонный носильщик сообщил мне, что пригородный поезд на Лондон отправляется в шесть.
В столице я провел два дня, а на третий вернулся в Сэнстед, чтобы повидаться с Одри в последний раз. Я принял решение.
Я заметил ее на подъездной дороге неподалеку от школьных ворот. Услышав скрип моих шагов по гравию, Одри обернулась, и я понял, разглядев ее бледное измученное лицо, что настоящая душевная борьба еще только предстоит.
Я не мог выговорить ни слова, что-то душило меня, а окружающий нас мир казался бесконечно далеким, совсем как в ту ночь на конюшне.
Молчание нарушила Одри.
– Питер… – устало произнесла она. Мы двинулись по дороге бок о бок. – Ты был в Лондоне?
– Да. Вот только вернулся. Хотелось поразмышлять.
– Я тоже много думала в эти дни, – кивнула она.
Остановившись, я неловко поковырял носком в мокром гравии. Слова никак не давались.
Одри заговорила снова – быстро, но тускло и безжизненно:
– Питер, давай забудем, что между нами случилось. Мы были тогда сами не свои. Я устала, испугалась, и тебе стало меня жалко, да и сам ты тоже перенервничал. Все это пустое – забудем!
– Нет, не в том дело, – покачал я головой. – Не убеждай себя, это бесполезно. Я люблю тебя и всегда любил, хоть и не понимал, насколько сильно, пока ты не уехала. Со временем стало казаться, что все прошло, но потом, когда мы встретились здесь, я понял, что нет и уже не пройдет. Я приехал попрощаться, но буду любить тебя всегда. Это мне наказание за то, каким я был пять лет назад.
– А мне за то, какой была я, – горько рассмеялась она. – Девчонка, капризная дурочка. Мое наказание страшнее твоего, Питер. Ты не будешь переживать, что держал в руках счастье двух душ и выбросил его, потому что сохранить не хватило ума.
– Точно так я всегда и буду думать. В том, что случилось пять лет назад, только моя вина и больше ничья. Я не винил тебя, Одри, даже когда терзался, что потерял. Благодаря тебе я увидел себя, каким был на самом деле – высокомерным, несносным себялюбцем. Наше счастье разрушил я, и ты все высказала в одной фразе, уже здесь: я бывал очень добр, когда старался. Тебе не за что упрекать себя. Да, не слишком нам повезло, но виноват я один.
Ее бледное лицо вспыхнуло румянцем.
– Я помню те слова, но сказала так от страха. Наша встреча здесь меня потрясла, мне казалось, ты ненавидишь меня, ведь у тебя были все причины, да и говорил ты так, будто ненавидел, а я не хотела показывать, что ты для меня значишь. Я сказала неправду, Питер. Может, пять лет назад и думала так, но не теперь. Я повзрослела, стала лучше понимать жизнь, слишком многое пережила и избавилась от ложных представлений. У меня были возможности сравнивать мужчин, Питер, и я поняла, что не все они добры, даже когда стараются.
– Одри… – До сих пор я не мог заставить себя задать этот вопрос. – А Шеридан… он был к тебе добр?
Она помолчала, и я понял, что отвечать ей неприятно.
– Нет! – бросила она с неожиданной резкостью. В одном слове уместилась вся история неудавшихся отношений. – Нет, – повторила она после паузы, уже мягче. Я понял почему – речь шла о покойном. – Мне не хочется его обсуждать… Думаю, вина по большей части моя. Я была несчастна из-за того, что он – не ты, а он видел, что я несчастна, и ненавидел меня за это. У нас не было ничего общего, наш брак был чистейшим безумием. Шеридан застиг меня врасплох. Я никогда не отличалась особым здравомыслием, а тогда и вовсе спятила. Когда он бросил меня, я почувствовала облегчение.
– Бросил?
– Да, почти сразу, как только мы добрались до Америки. – Одри печально усмехнулась. – Вот тогда-то я впервые и столкнулась с реальностью.
Я пришел в ужас, впервые живо представив себе, через что прошла Одри. Когда она рассказывала у камина о своих злоключениях, я полагал, что начались они лишь после смерти мужа и супружество в какой-то мере подготовило ее к будущему. А оказалось, в реальную жизнь она попала совсем неопытной, по сути, ребенком! Я потрясенно осознал, что теперь ни за что на свете не решусь сделать то, зачем приехал, не смогу отказаться от Одри. Она нуждается во мне. О Синтии я старался не думать.
Я взял ее за руку.
– Одри, сегодня я приехал попрощаться с тобой, но теперь не могу. Ты мне нужна, и ничто другое значения не имеет. Я никогда не откажусь от тебя!
– Слишком поздно, – ответила она дрогнувшим голосом. – Ты же помолвлен с миссис Форд…
– Я помолвлен, но не с миссис Форд, а с девушкой, которую ты не знаешь, – с Синтией Драссилис.
Одри внезапно вырвала руку и уставилась на меня широко распахнутыми глазами.
– Ты ее любишь? – спросила она, помолчав.
– Нет.
– А она тебя?
Перед глазами у меня всплыло письмо
