Кое-кто из нас искал лабораторные отчёты одного американского учёного, которого профессор высоко ценил, и поэтому мы все относились к нему с уважением. Он уже уехал домой, стал профессором и высоко нёс наш стяг. Впоследствии он сталодним из ведущих ученых в американской науке и просвещении. Его студенческие работы были образцом аккуратности, и исследовав их, мы обнаружили, что они также образцы осторожности, мудрости и математического труда. Отчёты его экспериментасвидетельствовали, что он получил результаты, которые вначале как бы помогали оппонентам и утешали их, но оспаривали одну из наиболее аксиоматичных посылок Вундта. Тот подающий надежды молодой учёный, вероятно, страдал, это была его работа на степень доктора наук, которая нужна была ему для карьеры на родине. Он, как психолог, вероятно, полагал, что Вундт вряд ли захочет увенчать открытие, в результате которого старому профессору придётся пересмотреть свою философию и переписывать все опубликованные тома, плод всей его жизни.
Начинающий психолог разрешил стоявшую перед ним этическую проблему подменой результатов эксперимента таким образом, чтобы кривая средних значений склонялась в пользу нашей школы, а не против её. И в его отчётах видно, как он делал это, он подменял цифру за цифрой, один результат за другим. После нескольких минут молчаливого восхищения математическим подвигом в лежавших перед нами бумагами мы с грустью похоронили остатки великой жертвы верности духу научной школы и практической этике.
Этика! В экспериментальной психологии нет основ для научной этики, по крайней мере я не нашёл их. Когда-нибудь, возможно, они и появятся, когда сама психология станет научной. Всё, что я извлёк за год изучения немецкой психологии, это подход к биологии с одной стороны и к социологии - с другой, любопытство выяснить, что знают и думают французы по этим проблемам, и главное, - это тренировка в экспериментальной методике. Я решил поехать на год в Париж, в Сорбонну, и сталменять свою специализацию с этики на мораль, с того, что следует делать, на то, что делается, и почему. Сейчас я так легко говорю об этом, но весной 1891 года этот конфликт идей и эмоций привел меня к серьёзному кризису. Я потерял время. Я потерял себя.
В науках нет столбовой дороги. Исследовать их от одной к другой сквозь остальные - подобно путешествию по пересечённой местности в Англии без возврата в Лондон.
Науки располагаются в пределах перпендикулярных линий. Сейчас физики, химики, биологи и астрономы прокладывают пути поперёк своих наук, а в моё время все они были разгорожены, каждый занимался своим ремеслом. Мои трудности, чувство поражения повергли меня в такое состояние, в каком оказались Иоханн со своим искусством, Гвидо Петерс со своей музыкой и любовью, рекой и соловьями по весне и, да, булочница и "дева" в задней комнате и забавная старуха хозяйка, с сожалением о них всех и их насмешках. Все это побудило меня пойти и полюбить самому хорошенькую американскую девушку, которая сидела сзади меня на лекциях Вундта. Это было неэтично, но я сделал это, и это прижилось лет эдак на девятнадцать.
Глава ХХII ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ В ПАРИЖ
О Фредерике С. Хоуве рассказывают, что, когда он закончил рукопись автобиографии, с гордостью положил её перед женой, она прочла её и с присущим ей юмором спросила :"Фред, а ты что так и не был женат?"
- Ах да, - ответил он, - я об этом забыл. Я добавлю.
Я понимаю его. Историю, полагаю, стоит писать только тогда, когда её понимаешь, а человек редко понимает свои собcтвенные любовные приключения. Я свои не понимаю. Мне кажется, что я в состоянии оценить правительственную или политическую обстановку, но человеческие отношения выходят за пределы моего понимания. Они просто случаются со мной: дружба всегда была музыкой моей жизни, но о чем гласит музыка? А что значит любовь? Нужно уметь ответить на этот вопрос. Любовь - это созревание, как и возмужание ума, и эти явления должны определённо сочетаться. Но моё разумение отcтупает там, где начинается любовь, и снова возникает, когда любовь отходит.
И по моим наблюдениям это так и есть обычно у мужчин. Они схватывают секс, они практикуют его, говорят о нём и полагают, что кое-что понимают в нём. Но секс и любовь одно и то же, или должны быть единым, как это известно женщинам, которые умеют ловко лавировать в штормах, которые ослепляют любовников. Если бы существовала наука любви и брака, и если бы она была прикладной наукой, то женщинам и таким женоподобным мужчинам, как поэты, пришлось бы освоить её.
Евгеника и будет искусством женщин, каковым делом их она и есть сейчас.
Во всяком случае, моя женитьба вовсе не была моим делом. Когда мы с моим немецким приятелем Иоханном плыли осенью в лодке вверх по речке Плейссер, то соловьи толковали с нами, а мы с ними, о психологии и истории искусств, об этике, философии и музыке. У нас не было сантиментов. У Иоханна не было девушки, моя была в Америке. Ибо я уезжал из Америки с "некоторой договорённостью" с одной девушкой в Беркли. Иоханн был очень мягким человеком, но заявлял, что это вовсене потому, что он немец. "У американцев есть такие же слабости," - говорил он. Но тон в нашей дружбе задавал я, и если у меня и была какая-либо слабость, то она скрывалась вмоих письмах ..."домой".
С наступлением зимы навигация на реке закрылась и до наступления рождества мы усердно работали. До чего же мне было противно немецкое Рождество! Весь мир отправлялся домой, закрывал за собой дверь, открывал ставни, а иностранцу оставалось только одиноко бродить в холодной тьме и вожделенно смотреть на свет, тепло и веселье. Мы договорились с Иоханном игнорировать Рождество. Мы всё занимались, пока в городе все сходили с ума от покупок, и даже когда этот День упал на нас как туман, мы продолжали свои скучные занятия почти до самого вечера, когда я больше не выдержал. Я позвал Иоханна, и мы пошли в сумерках погулять. В нашем распоряжении остались лишь улицы с грязным старым снегом, и что хуже всего, везде светились окна с разукрашенными ёлками и звуками домашнего счастья. Этого я тоже не мог вынести. Мы вернулись домой. Я заперся у себя в комнате, а Иоханн отправился к себе в соседнюю. Совершенно несчастный я сидел в темноте и думал, что имел в виду Иоханн, когда говорил, что американцы (и англичане) так же сентиментальны как и немцы, только не хотят признаваться в этом. Я ему покажу, говорил я тогда, и показывал ему и его племени нашу хозяйку, швею и старую потаскушку, которые все считали, что такая сентиментальность как любовь и убийство, всегда выявляются. И я подавал им пример.
Не знаю уж, что они там видели, но я уже был достаточно сыт рождеством, когда примерно ко времени ужина, дверь у Иоханна открылась, и он появился силуэтом в светившем сзади свете. Он постоял так некоторое время молча, затем сказал надиалекте, которым пользовался только когда был взволнован: - Захаживай сюда.
Я зашёл и увидел у него на столе украшенную свечами ёлку, сверкавшую подарками как на ветках, так и под ней, а вокруг были тарелки, бутылки, угощения, фрукты и сладости рождественского ужина. Мне это понравилось.
- Погоди-ка, - сказал Иоханн, - я позову остальных. - А когда он выходил, я сказал: "Я сейчас". Я скользнул назад в свою тёмную комнату, вытащил из-под кровати подарки, которые я, к счастью, тайком приобрёл для ... тех кто придёт, фрау-хозяйки, для "девы" и бедной старой улыбающейся уличной женщины, которая, пританцовывая, вошла вместе с Иоханном и принесла с собой поздравления и свёртки, ещё угощений, бутылок и запах гуся, который к радости присутствующих жарился на кухонке у "хозяйки".
Мы пели песни, ели и пили: пили, пели и танцевали. Затем стали раздавать подарки, затем до поздней ночи пели и танцевали и вдруг обнаружили, что очень крепко любим друг друга, сплели руки и торжественно выпили на брудершафт, вся наша разношёрстная пятёрка. Мне это понравилось. Я просто плавал, а остальные почти утопали в этом рождественском ликовании, и во мне, как и предрекала старая хозяйка, возникло что-то этакое.
- Вот увидишь, - говорила она мне, - нельзя любить без любви.
- Почему бы и нет? - удивлённо спросила потаскушка. - Все мужчины любят без любви. Вот для этого я и нужна.
- Ах, - вмешалась швея, - вы говорите одни и те же слова, а имеете в виду совершенно противоположные вещи.
Иоханн уставился на меня. В свете того, что говорили женщины, он увидел нечто, что встревожило его.
- Нет, - возразил он, - ты ведь не станешь, так ведь? Ты останешься верен той, что осталась дома?
- Может быть, довольно долго, - ответила потаскушка, - но не навсегда. А уже прошло много времени, как видно из нашего рождества.
Она пошла к двери, для неё рождество закончилось.
- Куда же ты пошла? -спросила её "дева", и потаскушка, глянув на Иоханна, ответила: Иду на встречу с верным любовником, который одиноко возвращается домой после рождества, встреченного в одиночестве.
