руки или спины: ребристые колонны имеют вид ползучих тусклых и чудовищных гусениц, или купол – звездный паук, страшно свисающий в пустоте. Одно из современных инженерных чудес внушает нам безымянный страх перед преувеличениями подземного мира – любопытная изогнутая архитектура подземной железной дороги, обычно называемой двухпенсовой трубой [188]. Эти приземистые арки без прямой линии и колонн выглядят так, словно они проделаны огромными червями, которые так и не научились поднимать голову. Это тот самый подземный дворец Змея, духа, меняющего форму и цвет, заклятого врага человека.
Но не только писатели вроде Метерлинка повлияли на нас с помощью таких странных эстетических ассоциаций: у бизнеса тоже есть этическая сторона. Результатом книги Метерлинка о пчелах было восхищение их коллективной духовностью, можно даже сказать, зависть к тому, что они живут только ради Души Улья, как выражается Метерлинк. И это восхищение общественной моралью насекомых проявляется у многих других современных писателей в различных местах и формах; в теории Бенджамина Кидда [189] о жизни только ради эволюционного будущего нашей расы и в большом интересе некоторых социалистов к муравьям, которых они, как я полагаю, обычно предпочитают пчелам, потому что муравьи не так ярко окрашены. Не в последнюю очередь среди сотен свидетельств этого расплывчатого насекомопоклонства – потоки лести, льющиеся современными людьми в адрес энергичной нации Дальнего Востока, о которой говорят, что «Патриотизм – ее единственная религия» или, другими словами, что она живет только ради Души Улья. Когда через много веков христианский мир станет слабым, болезненным или скептическим, а таинственная Азия начнет надвигаться на нас своим неведомым населением и изливаться на запад, как темная движущаяся материя, будет уместно сравнить это вторжение с нашествием вшей или бесконечной армии саранчи. Восточные армии действительно походили на насекомых: в своей слепой, суетной разрушительности, в черном нигилизме мировоззрения, в ненавистном безразличии к личной жизни и любви, в низменной вере в числа, в пессимистическом мужестве и атеистическом патриотизме всадники и захватчики Востока действительно схожи с теми, кто пресмыкается на земле. Но, думаю, никогда раньше христиане не называли турок саранчой, считая это комплиментом. Теперь впервые мы поклоняемся, а не только боимся; и с восхищением следим за этой огромной фигурой, выдвигающейся из обширной и туманной области Азии, едва различимой среди таинственных облаков крылатых существ, нависших над опустошенными землями, переполняющих небеса, как гром, и обесцвечивающих их, как дождь: Вельзевул, Повелитель мух.
Сопротивляясь этой ужасной теории Души Улья, мы, христиане, выступаем не за себя, а за все человечество: за основную и уникальную человеческую идею о том, что один хороший и счастливый человек – самоцель, что душу стоит спасать. Более того, тем, кто любит такие биологические фантазии, можно было бы ответить, что мы выступаем как вожди и защитники целой части природы, князья дома, чей отличительный знак – позвоночник, мы отстаиваем молоко матери и отвагу ее странствующего детеныша, мы говорим от имени трогательного рыцарства собаки, игривости и своенравия кошек, спокойной привязанности лошади, одиночества льва. Однако более уместно утверждать, что прославление общества в том виде, в каком оно имеется у насекомых, означает преобразование и растворение одной из черт, которые были особенными символами человека. В облаке и смятении мух и пчел меркнет, и теряется, и постепенно исчезает идея человеческой семьи. Улей стал больше дома, пчелы уничтожают своих властителей; что оставила саранча, то доела гусеница; а маленький домик и сад нашего друга Джонса совсем плох.
II. Логическая ошибка подставки для зонтиков
Когда лорд Морли [190] сказал, что Палату лордов нужно либо исправить, либо распустить, он использовал выражения, вызвавшие некоторую путаницу; потому что может показаться, что исправление и прекращение в чем-то схожи. Я хочу особо подчеркнуть тот факт, что исправление и прекращение противоположны друг другу. Вы чините вещь, потому что она вам нравится, и прекращаете дело, потому оно вам не нравится. Исправить – значит укрепить. Я, например, не верю в олигархию; так что я бы исправил Палату лордов с той же охотой, как и тиски для пыток. С другой стороны, я верю в семью, поэтому я бы исправлял семью, как чинил бы стул; и я вовсе не стану отрицать, что современная семья – это стул, который нужно починить. И тут мы затрагиваем важную черту, присущую массе современных передовых социологов. Вот два института, которые всегда были основополагающими для человечества: семья и государство. Я считаю, что анархисты не верят ни в то, ни в другое. Совершенно несправедливым будет утверждение, что социалисты верят в государство, но не верят в семью: тысячи социалистов верят в семью больше, чем любой консерватор. Но справедливо утверждать, что в то время, как анархисты пытаются положить конец и тому, и другому, социалисты особенно заняты исправлением (то есть укреплением и обновлением) государства, а укреплением и обновлением семьи специально не занимаются. Они ничего не делают для определения функций отца, матери и ребенка как таковых; они больше не подтягивают гайки механизма семьи; они не обводят чернилами поблекшие линии старого чертежа. С государством они это делают; налаживают его механизмы, чернят его черные догматические линии, делают правительство во всех отношениях сильнее, а в некоторых отношениях даже более жестоким, чем прежде. Оставляя дом в руинах, они восстанавливают улей, особенно его жала. Действительно, некоторые схемы реформы закона о труде и бедных, недавно выдвинутые выдающимися социалистами, сводятся лишь к тому, чтобы поставить наибольшее число людей под деспотическую власть мистера Бамбла [191]. Очевидно, прогресс означает подталкивание вперед – силами полиции.
То, что я хочу подчеркнуть, можно было бы выразить так: социалисты и большинство социальных реформаторов четко осознают грань между вещами, принадлежащими государству, и вещами, принадлежащими обычному хаосу или природному хаосу; они могут заставить детей ходить в школу до восхода солнца, но они не будут пытаться заставить солнце встать; они не будут, как Канут [192], отгонять море, а только лишь купальщиков. Но внутри контура государства их линии спутаны и сущности сливаются друг с другом. У них нет твердого инстинктивного ощущения того, что одна вещь по своей природе должна быть частной, а другая – публичной, что одна вещь обязательно ограничена, а другая свободна. Вот почему понемногу и очень тихо у англичан крадут личную свободу, как незаметно крадут личную землю с шестнадцатого века.
Я могу это кратко передать небрежным сравнением. Социалист – человек, который думает, что трость – это зонтик, потому что и то, и другое ставят в подставку для зонтиков. Но они такие же разные, как боевой
