Теперь нужно было не забывать о дочери. Лучше всего сейчас вывести ее из комнаты совсем. Она движется к двери в свою комнату, еще минута — и она уйдет. Он отвернулся от мучнисто-бледной женщины на полу и посмотрел на свою дочь. Теперь его тело было стиснуто между телами двух женщин. Они не могли друг друга видеть.
Эта история о браке, которую он не закончил и не сможет закончить сейчас — в свое время дочь поймет, каким должен быть ее неизбежный конец.
Вот о чем надо сейчас подумать. Дочь покидает его. Может быть, он никогда больше ее не увидит. Ты вечно читаешь жизнь по ролям, превращаешь ее в пьесу, сгущаешь краски. Это неизбежно. Каждый день твоей жизни — цепочка маленьких драм, и самому себе ты всегда отводишь ключевую роль в представлении. Ужасно досадно забывать слова, оставаться за кулисами, когда тебе подают реплику. Рим горел, а Нерон играл на лире. Он позабыл, какую роль себе отвел, и дергал за струны для того только, чтобы себя не выдать. Может статься, потом он собирался произнести обычную для политика речь о городе, возродившемся из пепла.
Во имя всех святых! Неужели дочь спокойно выйдет из комнаты и даже не обернется на пороге? Что еще он мог бы ей сказать? Да, пожалуй, он был взвинчен, он был опечален.
Дочь стояла у двери, ведущей в ее комнату, и смотрела на него, и было в ней какое-то явственное, почти подлинное безумие, в котором весь вечер пребывал и он сам. Он заразил ее чем-то своим. В конечном счете здесь произошло то, чего он желал: истинная свадьба. Теперь, когда этот вечер миновал, молодая женщина никогда не сможет быть тем, чем она была бы, не случись этого вечера. Теперь он знал, чего для нее хочет. Те люди, чьи образы только что являлись ему в воображении, завсегдатай ипподрома, старик на дороге, матрос на пристани, — было нечто, чем они завладели, и он хотел, чтобы она владела этим тоже.
Теперь он уезжает с Натали, со своей собственной женщиной, и никогда больше не увидит дочь. По существу, она ведь была еще совсем юной девушкой. Вся женственность простиралась перед ней.
«Я проклят. Я самый настоящий псих», — думал он. Внезапно его охватило смехотворное желание пропеть дурацкий мотивчик, зазвучавший только что у него в голове.
Дили-дили-дило, Дили-дили-дило, Костяное дерево костей нам уродило, Дили-дили-дило.
И вот его пальцы, шарившие по карманам, нащупали тот предмет, который он, сам того не сознавая, искал. Он почти судорожно ухватился за него и двинулся к дочери, зажав вещицу между большим пальцем и указательным.
В тот день, когда он впервые набрел на дорогу, ведущую в дом Натали, в ту минуту, когда он уже почти выбросил это из головы, — в тот день после обеда он нашел маленьким яркий камень на железнодорожных путях рядом со своей фабрикой.
Когда пытаешься проложить себе путь через слишком запутанные тернии мысли — заблудишься как пить дать. Идешь по какой-нибудь темной пустынной тропе, а потом как испугаешься — и вот уже то ли сбит с толку, то ли готов стоять на своем, все сразу. Тебе есть чем заняться, но ты ничего не можешь делать. Например, в самую важную минуту жизни возьмешь и пустишь все коту под хвост, затянув дурацкую песенку. Остальные только руками разведут. «Как есть псих», — скажут они, как будто такие слова хоть когда-нибудь хоть что-нибудь значили.
Что ж, когда-то давно он уже был таким, как сейчас, в эту минуту. Он тогда слишком много думал, и это его огорчало. Дверь дома Натали была распахнута, а он все боялся войти. Он ведь хотел от нее сбежать, убраться в другой город, напиться, написать ей письмо и в письме попросить, чтоб она уехала куда-нибудь, где он больше никогда ее не увидит. Он воображал тогда, что предпочитает идти в темноте и одиночестве, идти дорогой отговорок в тронный зал бога по имени Смерть.
И в ту минуту, когда все это решалось в нем, взгляд его поймал отблеск маленького зеленого камня среди серых бессмысленных камней в гравии железнодорожного полотна. Уже подступал вечер, и маленький камень вбирал в себя солнечные лучи и отражал их.
Он поднял его, и это простое действие переломило в нем его абсурдную решимость. Его воображение, в ту минуту неспособное играть с фактами жизни, играло с этим камнем. Воображение человека, это творческое начало, на самом деле — лекарство, оно предназначено помогать работе ума, оказывать на него целительное действие. На людей иногда находило то, что они называли «ослеплением», и в такие минуты они совершали самые зрячие, самые верные поступки в своей жизни. Правда в том, что разум, если работает в одиночку, превращается во что-то убогое, половинчатое.
«Сказано-сделано, сделано-сказано, и нечего строить из себя философа». Джон Уэбстер шел к своей дочери, а она ждала: вот он скажет или сделает что-то, чего еще не сказал и не сделал. Теперь он снова совершенно пришел в себя. Внутри него всего за минуту произошел какой-то переворот, как это было уже множество раз за последние несколько недель.
На него нахлынула какая-то веселость. «Всего за один вечер мне удалось так глубоко окунуться в океан жизни», — думал он.
Он начал немножко заноситься. Вот ведь, был представителем среднего класса, всю жизнь прожил в промышленном городке в штате Висконсин. Еще несколько дней назад был жалким бесцветным олухом в почти столь же бесцветном мире. Годами ходил по улицам, всегда одинаковым, день за днем, неделю за неделей, год за годом шел по улицам, проходил мимо людей, поднимал ногу, опускал ногу на тротуар, потом другую, топ-топ, поглощал пищу, спал, брал деньги в банке, диктовал письма в конторе, шел себе и шел, топ-топ, не смея почти ни о чем задуматься, не смея почти ничего почувствовать.
Теперь за три-четыре шага, отделявшие его
