от дочери, он мог передумать больше, чем в прежней своей жизни осмеливался за целый год. В воображении он видел собственный образ, и теперь он был ему по душе.
На этой воображаемой картине он поднимался на высокий уступ над морем и снимал с себя одежду. Затем подбегал к самому краю уступа и прыгал в пустоту. Его тело, его собственное белое тело, то самое тело, в котором он прожил все эти мертвые годы, теперь изгибалось длинной изящной дугой на фоне синего неба.
Это тоже было очень даже неплохо. В этом зрелище было за что уцепиться уму, и к тому же разве не приятно, что твое тело способно выделывать эдакие поразительные кренделя.
Он глубоко погрузился в море жизни, в чистое, теплое, спокойное море Натали, в плотное, соленое мертвое море жизни своей жены, в быструю, подпрыгивающую юную реку жизни, что течет внутри его дочери Джейн.
— Я великий кроха-говорун, я великий кроха-мореход, — сказал он вслух, обращаясь к дочери.
Так-так, надо быть поосторожней. В ее глазах вновь появилось недоумение. Когда живешь с другим человеком, требуется прорва времени, чтобы привыкнуть к обличью мыслей, внезапно вырвавшихся из колодца внутри, а его дочь и он сам навряд ли когда-нибудь снова будут жить вместе.
Он поглядел на маленький камень, который так крепко зажимал между большим пальцем и указательным. Лучше всего сейчас сосредоточить на нем все свои мысли. Это маленькая, это крохотная вещица, но можно представить себе, каким огромным силуэтом проступает этот камешек над поверхностью спокойного океана. Жизнь его дочери — стремительная река, что спешит слиться с океаном жизни. Ей захочется, чтобы было за что ухватиться, когда ее вынесет в океан. Ну и чушь. Маленький зеленый камень не будет плавать по морским волнам. Он утонет. Уэбстер с пониманием улыбнулся.
Он держал перед собою в вытянутой руке маленький камень. Однажды он подобрал его на железнодорожных путях и пустился в фантазии, и эти фантазии его исцелили. Предаваясь фантазиям о неодушевленных предметах, мы каким-то странным образом их возвеличиваем. Вот, например, человек собирается обосноваться в комнате. В комнате картина в рамке, старый стол, две свечи под Пресвятой Девой, — и вот уже человеку в его воображении эта комната видится священным местом. Быть может, искусство жизни в том только и состоит, чтобы позволять воображению размывать границы фактов жизни, закрашивать их по-своему.
Две свечи Пресвятой Девы освещали камень, который он держал перед собой. Размером и формой он походил на небольшую фасолину и был зеленого цвета. В зависимости от освещения цвет его стремительно менялся. Вот в нем вспыхивала золотистая зелень, как у только что пробившихся сквозь почву новорожденных побегов, а вот она уже угасла, и камень окрасился ровным, здоровым темно-зеленым цветом, как листья дубов в конце лета, — только представь.
Как же отчетливо Джон Уэбстер все теперь вспомнил. Камень, который он нашел, обронила на рельсы женщина из поезда, направлявшегося к западу. Он был вместе с другими камнями вставлен в брошку, которой она закалывала воротник. Уэбстер вспомнил, как его воображение в ту же минуту нарисовало ее образ.
А может быть, он был вставлен в кольцо и она носила его на пальце?
Все немножко перепуталось. Теперь он видел женщину совершенно ясно, как уже видел ее однажды в фантазиях, и была она не в поезде, а на холме. Стояла зима, и холм покоился под легким снежным покровом, а под холмом через долину текла река, спрятанная под сверкающей ледяной коркой. Мужчина средних лет, отяжелевший мужчина, стоял рядом с женщиной, и она указывала ему на что-то вдали. Камень был вправлен в кольцо, и кольцо было на пальце вытянутой руки.
Теперь Джону Уэбстеру все было совершенно ясно. Он знал, чего хочет. Женщина на холме принадлежала к тому же странному племени, что и матрос на пристани, и старик на проселочной дороге, и актриса, выходившая из театра со служебного входа, она была одной из тех, кто коронует себя венцом жизни.
Он подошел к дочери, взял за руку, раскрыл ее и положил камешек ей на ладонь. Потом бережно сжал ее пальцы, так чтобы ладонь сложилась в кулак.
Он улыбнулся, улыбнулся короткой понимающей улыбкой и посмотрел ей в глаза.
— Что ж, Джейн, теперь мне довольно трудно растолковать тебе то, о чем я думаю. Понимаешь, во мне столько всего понамешано, и у меня все не было времени выкарабкаться наружу. Но теперь я ухожу. Я хочу дать тебе кое-что.
Он колебался.
— Этот камень, — заговорил он снова. — Он тебе для того, чтобы было за что ухватиться, если вдруг возникнет нужда; да, вот что это такое. Если засомневаешься — хватайся за него. Когда совсем собьешься с толку и не будешь знать, как быть, сожми его в кулаке.
Он повернул голову, и взгляд его, казалось, медленно, бережно вбирает в себя комнату, как если бы он не желал забыть ни единой детали этой картины, на которой он и его дочь были центральными фигурами.
— Видишь ли, — продолжил он, — женщина, красивая женщина может сжимать в руке сколько угодно драгоценных вещей. Она может любить множество раз, и драгоценности эти могут оказаться драгоценностями жизненного опыта, испытаний, которые выпали на ее долю, понимаешь?
Джон Уэбстер, казалось, играл со своей дочерью в какую-то фантастическую игру, но она больше не чувствовала страха, который охватил ее, когда она в первый раз вошла в комнату, и не была озадачена, как всего минуту назад. Она обратилась в слух. Женщина, скорчившаяся на полу позади ее отца, была позабыта.
— Прежде чем уйти, я должен кое-что тебе дать. Я должен назвать тебе имя этого камешка, — проговорил он, по-прежнему улыбаясь.
Он снова раскрыл ее ладонь, взял камень, отошел и с минуту простоял перед одной из свечей, держа его в руке. Потом вернулся и снова вложил камень ей в ладонь.
— Это дар твоего отца, но делает он его в тот миг, когда уже перестал быть отцом тебе, когда он полюбил тебя как женщину. Что ж, полагаю, тебе стоит покрепче ухватиться за него,
