об этом у дедушки. Однако окрик Петера, остановивший её, был таким отчаянным, что она уступила и вернулась. Но теперь он должен был за это что-нибудь сделать. Не только буква Я была вызубрена так, что навеки врезалась в его память, но они с Хайди сразу перешли к чтению по слогам, и за тот вечер Петер выучил так много, что совершил огромный рывок вперёд. Так пошло и дальше, изо дня в день.
Снег снова стал мягким, а сверху на него падал всё новый и новый; снег шёл несколько дней подряд, так что Хайди недели три не могла попасть к бабушке наверх. Тем усердней она была в своей работе с Петером, чтобы он смог заменить её в чтении песен.
И вот однажды вечером Петер вернулся от Хайди домой, вошёл в комнату и объявил:
– Теперь я умею.
– Что ты умеешь, Петерли? – спросила мать.
– Читать, – ответил он.
– Да неужто это возможно! Ты слышала, бабушка? – воскликнула Бригитта.
Бабушка слышала и тоже удивилась, как такое могло случиться.
– Я теперь должен прочитать песню, так Хайди велела, – доложил Петер дальше.
Мать проворно достала книгу, а бабушка обрадовалась, она уже так давно не слыхала доброго слова. Петер присел к столу и начал читать. Его мать сидела рядом и вслушивалась. После каждой строфы она невольно восклицала:
– Ну кто бы мог подумать!
Бабушка тоже с напряжённым вниманием следила за каждой строфой, но ничего не говорила.
На следующий день после этого события случилось так, что в школе, в классе Петера, были упражнения по чтению. Когда очередь дошла до Петера, учитель сказал:
– Петер, тебя придётся снова пропустить, как всегда, или ты хочешь опять… я не говорю читать, я говорю: поспотыкаться на одной строке?
Петер начал и прочитал одну за другой три строки, ни разу не запнувшись.
Учитель отложил книгу. С немым изумлением он взглянул на Петера – так, как будто никогда в жизни не видел ничего подобного. Наконец он заговорил:
– Петер, с тобой случилось чудо! Сколько я ни работал над тобой, сколько ни бился, ты был не в состоянии правильно выучить хотя бы одну букву. И вот, когда я – хотя и неохотно – прекратил всякую работу с тобой из-за тщеты, оказывается, что ты не только знаешь буквы, но и умеешь прилично читать. Откуда ещё могут взяться в наше время такие чудеса, Петер?
– От Хайди, – ответил тот.
В высшей степени изумлённый, учитель перевёл взгляд на Хайди, которая с совершенно невозмутимым видом сидела на своей скамье. Он продолжил:
– Я вообще заметил в тебе перемену, Петер. Если раньше ты зачастую по целой неделе, да и не по одной подряд, отсутствовал в школе, то в последнее время ты не пропускаешь ни одного дня. Откуда на тебя снизошло такое преображение в лучшую сторону?
– От Дяди, – последовал ответ.
Всё с бо́льшим удивлением учитель переводил взгляд с Петера на Хайди и обратно.
– Давайте ещё раз попробуем, – сказал он осторожно.
И Петер ещё раз продемонстрировал свои познания на следующих трёх строчках. Да, всё было верно, он научился читать.
Как только уроки закончились, учитель поспешил в дом господина пастора, чтобы доложить ему, что произошло и каким благотворным образом Дядя и Хайди подействовали на жизнь общины.
Теперь Петер каждый вечер дома читал вслух по одной песне. В этом он слушался Хайди, но договорённость не превышал и за вторую песню не брался никогда; впрочем, бабушка тоже никогда его об этом не просила.
Мать Бригитта каждый день не уставала удивляться тому, что Петер достиг таких успехов, и в некоторые вечера, когда чтение вслух заканчивалось и чтец уже спал в своей постели, она опять говорила бабушке:
– Не могу нарадоваться, как хорошо Петер читать-то научился. Теперь поди узнай наперёд, что из него ещё получится.
Бабушка однажды на это ответила:
– Да, это очень хорошо для него, что он чему-то научился. Но то-то я обрадуюсь, когда Господь Бог вскоре пошлёт нам весну, чтобы Хайди снова могла прибегать к нам наверх. Что ни говори, а когда читает он, это как будто другая песня. Чего-то в ней как будто не хватает, когда её читает Петер, и вот я начинаю вспоминать, чего же не хватает, и теряю мысль, и из-за этого песня не проникает в моё сердце так, как бывает от чтения Хайди.
А происходило это оттого, что Петер при чтении немного приноравливался, чтобы ему было удобнее. Если ему попадалось слишком длинное или какое-то несообразное слово, то он предпочитал его вовсе опускать, полагая, что для бабушки невелика потеря: подумаешь, нехватка каких-нибудь трёх-четырёх слов, ведь их всё равно остаётся ещё много. Поэтому порой выходило так, что в песнях, которые читал Петер, почти не оставалось главных, ключевых слов.
Наступил май. Со всех возвышенностей устремились в долину весенние ручьи. Тёплое, яркое солнечное сияние лежало на склонах Альп. Они вновь зазеленели; стаял последний снег, и, разбуженные манящими лучами, уже выглядывали из свежей травы своими светлыми глазками первые цветочки. Наверху в елях шумел весёлый весенний ветер, отряхивая с ветвей старые, тёмные иглы, чтобы могли появиться молодые, светло-зелёные, принарядив могучие деревья. Высоко в небесной синеве опять распластал свои крылья старый беркут, а вокруг хижины на альме золотой солнечный свет согревал землю и подсушивал последние сырые места, чтобы можно было сесть прямо там, где стоишь.
Хайди снова была в горах. Она прыгала туда и сюда и никак не могла выбрать, где лучше всего. Ей хотелось застать то мгновение, когда с гор налетает ветер. Он срывался со скал, гудя низко и таинственно, всё ближе и всё мощнее, – и вот уже набросился на ели, трепля и сотрясая их, и казалось, что он стонет от удовольствия этой схватки. И Хайди тоже громко ликовала в один голос с ним, и её носило ветром из стороны в сторону, будто сорванный листок. Потом она снова побежала на солнечную поляну перед хижиной, села на землю и стала высматривать в короткой траве, сколько мелких цветочков готовы распуститься или уже раскрылись.
В траве под солнцем прыгало, ползало и плясало множество букашек, мошек и жучков, и Хайди радовалась с ними, полной грудью вдыхая весенний аромат, который поднимался от проснувшейся земли, и отмечала про себя, что так хорошо на Альпах не было ещё никогда. И ещё тысяче мелких живых существ было так же радостно, как ей: все они наперебой жужжали, пели и, казалось, неумолчно выводили в своей светлой радости одно и то же: «В Альпах! В Альпах! В Альпах!»
Из-за хижины со стороны сарая доносились усердный стук молотка и визг пилы. Хайди и к ним прислушивалась, как к музыке, потому что это были старые, родные звуки, без которых она уже не могла представить жизнь в Альпах. Ей тут же захотелось вскочить на ноги и побежать туда – узнать, что там происходит у дедушки. У него всегда происходило что-нибудь важное. Перед дверью сарая уже стоял новенький красивый табурет, а дед как раз трудился над вторым.
– О, я знаю, для чего это! – радостно воскликнула Хайди. – Это на случай, если приедут из Франкфурта. Этот для бабуни, а тот, который ты сейчас делаешь, для Клары, а потом… потом
