с половиной шиллингов. Менять для киосков наклейку на первом, дорогом, издании не пришлось ни разу. Люди покупали мои книги и держали не в спальне для гостей, а в библиотеке – все семь томов рядышком на полке. Через полтора месяца, когда рукопись будет перепечатана, вычитана и сдана, я получу чек на девятьсот с лишним фунтов. При желании я мог бы зарабатывать значительно больше. Я не продавал мои романы журналам: нежные волокна повествования рвутся, когда его шинкуют для еженедельника или ежемесячника, и полностью уже не срастаются. Читая произведения соперников, я часто говорил: «Она писала с расчетом на журнал. Этот эпизод ей пришлось скомкать; тут пришлось приправить чужеродной мелодрамой, чтобы каждый выпуск читался сам по себе. Что ж, – размышлял я, – ей надо кормить мужа и двух сыновей-школьников. Преуспеть и тут и там – быть хорошей матерью и хорошей романисткой – ей вряд ли удастся». Я предпочитал жить скромно, только на гонорары от книг.
Экономия меня вовсе не стесняла; напротив, доставляла удовольствие. Приятели, я знаю, считали меня скрягой; любили пройтись на этот счет, что меня отнюдь не обижало. Я стремился искоренить, насколько это возможно, деньги из моей жизни. Лишним имуществом не обзаводился. Мне удобнее было платить проценты по ссуде своему банку, чем получать счета от надоедливых торговцев. Я решал, что` я хочу делать, а затем придумывал, как сделать это дешево и аккуратно; лишние траты требуют лишних заработков. Расточительность мне не по душе.
Профессию я избрал сознательно, в возрасте двадцати одного года. У меня от природы изобретательный, конструктивный ум и вкус к письму. Я по-юношески жаждал славы. Мне представлялось, что у писателя есть мало способов зарабатывать на приличную жизнь, не испытывая при этом стыда. Например, изготавливать нечто ходкое и притом не имеющее ни малейшего отношения ко мне самому; поставлять на рынок то, что может подойти людям, которых я люблю и уважаю; к этому я и стремился, и детективные романы этим требованиям удовлетворяли. Детектив – искусство, признающее классические каноны техники и вкуса. К тому же оно ограждено от гнусных замечаний, угрожающих писателям более легких жанров: «Какое наслаждение должна доставлять вам работа над вашими восхитительными книгами, мистер Такой-то». Моего приятеля и однокашника по университету Роджера Симмондса, который стал профессиональным юмористом примерно в то же время, когда я написал «Возмездие в Ватикане», постоянно донимали такими замечаниями. Мне, напротив, читательницы говорили: «До чего же, должно быть, трудно, мистер Плант, держать в голове все эти запутанные разгадки». Я соглашался: «Да-да, безумно трудно». – «А пишете вы здесь, в Лондоне?» – «Нет – как выяснилось, для работы мне надо уезжать из города». – «От телефонных звонков, приглашений и тому подобного?» – «Совершенно верно».
Я перепробовал десяток, если не больше, убежищ в Англии и за границей – деревенские гостиницы, меблированные коттеджи, приморские отели в мертвый сезон, – и Фес был, безусловно, самым лучшим. Это чудесный, компактный городок, а в начале марта, когда холмы вокруг и неопрятные внутренние дворики арабских домов сплошь покрыты цветами, – один из самых красивых в мире. Мне нравилась моя маленькая гостиница. Она была дешевая и довольно холодная – аскетизм, совершенно необходимый. Пища – съедобная и, опять-таки, скудноватая, что меня устраивает. Место мое было промежуточное – между полуегипетскими излишествами туристского дворца на холме и сутолокой торговых гостиниц нового города, в получасе ходьбы. Постояльцы были сплошь французы: жены чиновников и пожилые супружеские пары скромного достатка, зимующие под южным солнцем. Вечером в бар приходили офицеры туземной кавалерии поиграть на бильярде. Работал я у себя на балконе, с видом на овраг, где сенегальские стрелки непрерывно стирали свое белье. Развлечения у меня были просты и немногочисленны. Раз в неделю после обеда я ехал на автобусе в Мулай-Абдуллу, раз в неделю обедал в консульстве. Консул позволил мне принимать у него ванну. В сумерках я шел к нему под крепостными стенами, размахивая сумкой с банными принадлежностями. Он, его жена и их гувернантка были единственными англичанами, с которыми мои отношения заходили дальше простого обмена приветствиями. Иногда я посещал местный кинотеатр, где в гаме и свисте крутили старые немые фильмы. В другие вечера принимал порцию легкого снотворного и в половине десятого засыпал. В таких условиях работа двигалась хорошо. Позже я, случалось, вспоминал о них с завистью.
Как странный пережиток века капитуляций [118] в консульстве еще сохранялось британское почтовое отделение, служившее, по мнению французов, в основном предательским козням недовольных арабов. Когда на мое имя приходило письмо, почтальон спускался на велосипеде с холма к моей гостинице. У него была кокарда на фуражке и нашивка с королевским гербом на рукаве; каждый раз он четко, по-военному брал под козырек, что придавало мне веса в гостинице, но подрывало мою репутацию смирного, не состоящего на службе литератора. Этот почтальон и доставил мне письмо дяди Эндрю с известием о смерти моего отца, его брата.
Отец, как выяснилось, неделю с лишним назад попал под машину и умер, не приходя в сознание. Я был его единственным ребенком и, если не считать дяди, единственным близким родственником. «Все надлежащие шаги» были предприняты. Похороны происходили сегодня. «Несмотря на взгляды твоего отца и за неимением определенных указаний в отрицательном смысле, – писал дядя Эндрю, – твоя тетя и я сочли за благо отслужить религиозную службу скромного характера».
«Мог бы дать телеграмму», – подумал я; а потом, чуть позже: «Зачем, собственно?» В живых я отца все равно бы не застал; участвовать в «религиозной службе скромного характера» было не в моем вкусе и не в отцовском, впрочем, надо отдать ему справедливость, – и не в дядином. Устроили ее ради четы Джеллаби.
В отношении Джеллаби отец проповедовал крайнюю суровость, которой на деле не проявлял, – наоборот, чтобы ублаготворить их, он подвергал себя значительным неудобствам; однако в принципе сама мысль о том, что с ними надо быть вежливым и внимательным, вызывала у него омерзение. Отец был убежден, что, кроме него, никто не умеет обращаться со слугами. Два противоположных течения одинаково приводили его в ярость: то, что он называл «шутовскими pas devant’aми» [119], времен своего детства, – правило, что при слугах нельзя скандалить и называть конкретные суммы денег, – и более новомодная идея, что жилье их должно быть красиво убрано, а самим им предоставлена возможность культурно развиваться. «Джеллаби прожил со мной двадцать лет, – говорил он, – и имеет полное представление о реальной жизни. И ему, и миссис Джеллаби мой доход известен до последнего шиллинга, досконально известны и биографии всех,
