кто у меня бывает. Плачу я им безобразно, и они пополняют свое жалованье, фокусничая с расходной книгой. Слугам так больше нравится. Так они охраняют свою независимость и самоуважение. Джеллаби едят беспрерывно, спят с закрытыми окнами, каждое воскресенье идут утром в церковь, а вечером в часовню и всякий раз, когда я отлучаюсь из дому, тайком принимают гостей за мой счет. Джеллаби – трезвенник; миссис Джеллаби пьет портвейн». Если ему что-нибудь было нужно, он звонил в колокольчик не раздумывая, а за вином сидел сколько заблагорассудится. «Бедный старик Армстронг, – говорил он о своем коллеге-академике, – живет как готтентот. Держит целую стаю крикливых женщин, вроде официанток в вокзальном буфете. После первой рюмки портвейна они открывают дверь столовой и просовывают головы. После второй рюмки делают то же самое. Тогда, вместо того чтобы чем-нибудь бросить в них, Армстронг говорит: „Мне кажется, они хотят убрать“, – и мы вынуждены подниматься из-за стола».
Но отец был душевно привязан к Джеллаби; он, по-моему, и в академию позволил себя избрать главным образом ради миссис Джеллаби. Они, в свою очередь, служили ему верно. Лишить их заупокойной службы было бы предательством, и я не сомневаюсь, что именно их имел в виду отец, не запретив службу в своем завещании. Человеком он был пунктуальным и ни за что не забыл бы такой подробности. С другой стороны, он был несгибаемым атеистом старой закалки и не желал писать в завещании то, что можно было бы истолковать как отступничество. Он положился на такт дяди Эндрю. Дядин же такт, без сомнения, избавил меня от тягостной необходимости присутствовать на похоронах.
II
Я сидел на балконе, курил и рассматривал положение с разных сторон. Веских причин менять свои планы не было. Дядя Эндрю обо всем позаботится. Джеллаби будут обеспечены. Ни перед кем, кроме них, у отца обязательств не было. Денежные его дела всегда были просты и в полном порядке. Корешки чеков и отличная память заменяли ему бухгалтерскую книгу; капиталы он никуда не помещал, если не считать дома в Сент-Джонс-Вуде, купленного на те небольшие деньги, которые ему оставила мать. Свои доходы он проживал и ничего не откладывал. Скупость, которую я унаследовал от отца, у него облекалась в чисто галльское отвращение к уплате прямых налогов или, как он сам предпочитал объяснять, к «пожертвованиям в пользу политиков». Кроме того, он был убежден, что радикалы все равно прикарманили бы его сбережения. Последним поразившим его событием современности был приход к власти Ллойд-Джорджа. С тех пор он был убежден – по крайней мере, заявлял об этом, – что общественная жизнь превратилась в открытый заговор, направленный на уничтожение его самого и его класса. Себя отец считал последним живым представителем этого класса и был ему романтически предан; говорил о нем словно о каком-нибудь якобитском клане, запрещенном и рассеянном после Каллодена [120], чем иногда смущал людей, которые плохо знали его. «Нас выкорчевали и затравили, – говорил он. – Теперь в Англии осталось только три класса: политики, торговцы и рабы». Затем развивал свою мысль: «Семьдесят лет назад политики и торговцы действовали заодно; они уничтожали дворянство, обесценивая землю; некоторые дворяне сами ударились в политику, другие – в торговлю; из остатков составился новый класс, к которому я принадлежу по рождению, – безденежное, безземельное образованное дворянство, управлявшее их страной. Мой дед был каноником в Оксфорде, отец состоял на бенгальской государственной службе. Их наследники не получали ничего, кроме образования и нравственных принципов. Теперь политики заодно с рабами стараются извести торговцев. О нас хлопотать им не надо. Мы уже вымерли. Я – птеродактиль, – говаривал он, с вызовом глядя на слушателей. – Ты, мой бедный сын, – доисторическое яйцо». В этой позе и с этими словами его изобразил на карикатуре Макс Бирбом.
Профессия, выбранная мною, утвердила его в этом мнении. «Сын Марджори Стейл работает под землей, в подвале, – за четыре фунта в неделю торгует галантереей. Дик Андерсон выдал дочь за бакалейщика. Мой сын Джон получил в Оксфорде степень с отличием первого класса. Для прокорма сочиняет детективчики», – говорил он.
Я всегда посылал ему мои романы и думаю, он их читал. «Ты хотя бы пишешь грамотно, – однажды сказал он. – Твои книжки можно перевести, чего не скажешь о большинстве господ, которые засели писать Литературу». У него был иерархический склад ума, и в его классификации детективные романы стояли чуть выше оперных либретто и много ниже политической публицистики. Однажды я показал ему отзыв профессора поэзии на «Смерть под Ноттингемом», где говорилось, что это «произведение искусства». «Оксфордского преподавателя купить может каждый», – кратко заметил он.
Однако мое процветание его радовало. «Родственная любовь и финансовая зависимость плохо сочетаются, – говорил он. – Первые три года, что я жил в Лондоне, отец выплачивал мне содержание, полтора фунта в неделю, и он никогда не мог мне этого простить – никогда. После того как он получил степень, он не стоил своему отцу ни пенни. Точно так же, как в свое время – его отец. Ты студентом влез в долги. Со мной такого никогда не случалось. Ты только через два года встал на ноги, а все два года ходил франтом – я себе этого не позволял. Впрочем, ты молодцом. Не валял дурака с Литературой. Ты нашел хорошую жилу. На днях я видел в клубе старика Этериджа. Он сказал, что читает все твои романы и они ему нравятся. Бедный старик Этеридж; выучил сына на адвоката и до сих пор вынужден содержать его, а мальчику – тридцать семь».
Говоря о своих сверстниках, отец редко обходился без эпитета «старик» – обычно: «бедный старик Такой-то», если такой-то не слишком преуспевал, то есть не был «старым прохвостом». С другой стороны, людей несколькими годами младше себя он называл «молокососами» и «глупыми щенками». В сущности же, ему просто претила мысль, что кто-то может быть его одногодком. Это нарушило бы отчужденность, о которой он пекся больше всего на свете. Ему достаточно было узнать, что его мнение пользуется широкой поддержкой, чтобы усомниться в этом мнении и отказаться от него. Атеизм его был ответом на простодушное благочестие и нерешительный агностицизм его семейного круга. Он мало что слышал о марксизме; иначе наверняка сумел бы обнаружить несколько доказательств бытия Божия. В последние годы я наблюдал у него два переворота во взглядах наперекор господствующим веяниям. Во времена моего детства, при Эдуарде, когда евреи были в чести, он осуждал их безоговорочно и по любому поводу, а позже объявил, что с них пошло поветрие
