Когда более зрелая и умудренная опытом женщина попыталась понять девушку, найти оправдание ее прегрешениям и заглянуть в незавидное будущее, в ее душе зародилось новое чувство — сильное, уверенное и всепоглощающее: безграничное презрение к человеку, совершившему это. Он все видел. Все понимал. Он в полной мере мог предсказать и оценить тяжкие последствия своих действий. Он совершенно ясно оценивал невинность, наивность, благодарное расположение и привычное послушание, которыми и воспользовался абсолютно сознательно.
Миссис Марронер достигла ледяных вершин логического мышления, очень далеких от часов ее лихорадочных страданий и метаний. И он совершил это деяние под одной крышей с нею — своей женой. Если бы он искренне полюбил молодую женщину, изменил жене и заключил новый союз, — это явилось бы жестоким разочарованием, но не более того. Однако присутствовало и кое-что еще.
Это письмо, гнусное, холодное, осторожно составленное и неподписанное, вместе с купюрой — куда более надежной, чем чек — не говорило о теплой привязанности. Некоторые мужчины могут любить двух женщин одновременно. Это же была не любовь.
Пережитые миссис Марронер обида и злоба за себя, жену, внезапно переродились в жалость к девушке и гнев за нее. Ее дивная, чистая юная красота, надежды на счастливую жизнь, на замужество и материнство, даже на заслуженную независимость — для этого человека они ничего не значили. Ради своих утех он предпочел лишить ее радостей жизни.
Он «о ней позаботится», говорилось в письме. Как? Каким образом и в какой мере?
Затем, сметая и ее чувства к себе, жене, и к Герте, его жертве, нахлынул новый поток мыслей, который буквально вздернул ее на ноги. Она поднялась и зашагала по комнате, высоко подняв голову.
— Это грех мужчины против женщины, — говорила миссис Марронер. — Преступление против всех женщин. Против материнства. Против… ребенка.
Она замерла.
Ребенок. Его ребенок. Он и ему навредил, пожертвовав младенцем и обрекая его на жалкую долю и унижение.
Миссис Марронер происходила из консервативного семейства, жившего в Новой Англии. Она не принадлежала ни к кальвинистской, ни даже к унитарианской церкви, но свойственная кальвинизму строгость жила в ее душе: непреклонная вера тех, кому приходилось проклинать людей «во славу Божию».
За ней стояли многие поколения предков, чья жизнь строилась на неотступном следовании религиозным убеждениям. В момент озарения они постигали веру, а после до самой смерти жили, руководствуясь ею.
Через несколько недель мистер Марронер попал домой слишком рано, чтобы надеяться на ответы на оба письма; не увидев на причале жену, хотя и давал ей телеграмму, он сам подъехал к темному, запертому на замок дому. Он вошел, открыв дверь своим ключом, и тихонько прокрался наверх, чтобы удивить супругу.
Но ее не оказалось на месте.
Он позвонил. Никто из прислуги не откликнулся.
Мистер Марронер зажег везде свет, обыскал дом сверху донизу — везде царила пустота. Кухня выглядела чисто, безлико и враждебно. Он вышел оттуда и поднялся по лестнице, совершенно ничего не понимая. Все комнаты были тщательно убраны, везде царили образцовый порядок и звенящая пустота.
Мистер Марронер полностью уверился в одном — жена все узнала.
Но сомневался ли он? Никогда не следует в чем-то слишком уверяться. Она могла заболеть. Или умереть. Он вскочил на ноги. Нет, в таком случае ему бы сообщили. Потом он снова сел.
В любом случае, если бы она захотела дать ему знать, то обязательно бы написала. Возможно, так она и сделала, а он, вернувшись столь неожиданно, просто не получил ее письма. Эта мысль отчасти успокоила мистера Марронера. Так наверняка и произошло. Он повернулся к телефону и снова замер в нерешительности. Если она все узнала… если уехала… насовсем… без единого слова… нужно ли сообщить об этом друзьям и родным?
Он мерил шагами комнату, обшаривая все, что только возможно, в поисках записки или хоть какого-то объяснения. Он вновь и вновь подходил к телефону — и каждый раз останавливался. Никак не мог заставить себя спросить у кого-нибудь: «Вы знаете, где моя жена?»
Уютные, красиво обставленные комнаты безмолвно и мрачно напоминали о ней — как легкая улыбка на лице покойника. Он выключил свет, но не смог вынести темноты и снова включил.
Ночь выдалась долгая…
Утром он отправился в контору пораньше. В накопившейся почте письма от нее не было. Похоже, никто не заметил ничего необычного. Один из друзей спросил о жене: «Наверное, она очень тебе обрадовалась?» Мистер Марронер ответил весьма уклончиво.
Около одиннадцати к нему явился посетитель — Джон Хилл, адвокат жены. Ее двоюродный брат. Мистер Марронер всегда испытывал к нему легкую неприязнь. Теперь он невзлюбил его еще больше, поскольку мистер Хилл лишь протянул ему письмо со словами: «Меня просили передать это вам в собственные руки». После чего удалился с таким видом, словно ему поручили убить неведомую тварь.
«Я ушла. О Герте позабочусь. Прощай. Марион».
Вот и все. Ни даты, ни адреса, ни штемпеля. Ничего.
В замешательстве и смятении мистер Марронер совершенно позабыл о Герте и своей связи с ней. Имя девушки повергло его в ярость. Она встала между ним и женой. Она отняла у него супругу — вот что он почувствовал.
Поначалу он никому ничего не говорил, ничего не делал, жил один в пустом доме, завтракал, обедал и ужинал в городе. Когда его спрашивали о жене, отвечал, что она отправилась в путешествие для поправки здоровья. В газеты он не обращался. Затем, с течением времени, так ничего не разузнав, он решил больше не мучить себя и нанял частных сыщиков. Те попеняли ему за то, что он не обратился к ним раньше, однако рьяно взялись за работу, поклявшись соблюдать абсолютную секретность.
То, что для него явилось глухой стеной сплошных загадок, сыщиков, похоже, ничуть не обескуражило. Они осторожно вызнали все о «прошлом» миссис Марронер: где училась, где преподавала, какие предметы. Выяснили, что у нее имеются личные сбережения, что ее врач — доктор медицины Джозефина Л. Блит и много других полезных сведений.
