ее целыми днями и, лишь заметив, что девушка плачет, снова принимался утешать ее. Вскоре Друскат не мог представить себе жизни без нее. Розмари ходила вместе с ним на работу, заботилась об Ирене, которая из-за болезни становилась все раздражительнее и придирчивее, она ухаживала за больной с безропотной преданностью и любила ребенка. Розмари не ставила никаких условий и никогда не заикалась о будущем, единственное, что она требовала от Даниэля: он должен позаботиться о том, чтобы она не забеременела.
Нет, никто не смеет упрекать его за тайную любовь к Розмари, думал Друскат, он не может жить, как монах, у Ирены он ничего не отнял, ничего ее не лишил. А потом — ах, потом, он не хотел загадывать на будущее, — потом будет смерть близкого человека, как раньше, раньше тоже была смерть человека. Не думать о прошлом, не загадывать на будущее. Разве можно так жить?
Молча шли они с девушкой по полям, все дальше и дальше. Ей, видно, стало не по себе, и она спросила:
«Куда мы идем?»
«Через несколько дней мне придется уехать из Хорбека, — сказал он. — От Альтенштайна до нашего озера далеко. Я хотел бы еще раз взглянуть на него».
Она остановилась и с тревогой посмотрела на Даниэля.
«Тебя выгнали из-за меня?»
Даниэль взял ее за руку.
«Я с тобой не расстанусь».
Он долго вынужден был молчать и теперь вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать Розмари о всех перипетиях своей жизни. Но девушка еще так молода, и двадцати нет. Наверное, Анна была права, Розмари вряд ли поможет ему словом и делом. Но кому же довериться, как не человеку, которого он любил, который мог понять его и помочь молчать дальше, хотя бы до тех пор, когда ему суждено будет заговорить.
«Даниэль, ради бога, что произошло?» — спросила она.
Пусть узнает все.
«Пошли!»
Друскат привел ее к озеру, в укромное место за прибрежным косогором. Там он снял пиджак и расстелил на траве, он не раз устраивал ложе подобным образом. Бросившись на траву, он увлек за собой Розмари.
«Обними меня крепче, не отпускай меня!»
Она стиснула его в объятиях.
«Нет, нет, милый!»
«Мне было шестнадцать лет... — бормотал он, прижимаясь к ней, — они избили меня до полусмерти. Во всем виноват был этот вонючий пес Доббин. Меня шантажировали, унижали, я сидел, как крыса в капкане, я ненавидел его всей душой, как раньше, несколько недель назад, когда меня привязали к козлам... я был в руках у этой скотины, сидел, как крыса в капкане. И я прикончил его, я не мог поступить иначе. Я закопал его возле скалы. Никто о нем и не вспомнил. До сегодняшнего дня я думал, что об этом никто ничего не знает. Но сегодня, Розмари, сегодня меня запугивал Крюгер...»
Друскат говорил торопливо, вполголоса, как бы сам с собой. Он не заметил, что Розмари, обхватив руками колени все больше и больше сжималась, будто ей становилось все холоднее. Она низко опустила голову, и на лицо ей упали пряди волос.
Друскат не взглянул на девушку, когда та спросила:
«Ты говорил кому-нибудь об этом?»
«Нет».
Наверное, он и сам подумал: почему ты никому не признался? — и как бы в ответ на это сказал:
«Знаешь, я был еще молод, хотел жить, как другие, быть среди людей, быть вместе с ними. Быть вместе с ними... Это и сейчас для меня самое главное... Меня выгонят из партии, если я пойду и скажу: я убил человека. Я сразу стану для них чужим, меня будут избегать, презирать, сторониться, как зачумленного.
Но как жить дальше? Удрать на Запад? На это я не пойду, я так долго работал здесь, здесь мое место. И не потому, что я социалист и мне слишком дорого это понятие, ведь я с семнадцати лет боролся за социализм, хотя само это слово я узнал только от Гомоллы. Мне хотелось бы сделать кое-что для жизни, где людей перестали бы мучить страхи. Так неужели я должен доставить удовольствие тем, кто думал лишь о себе, о собственной выгоде, о своем богатстве, — Крюгеру и всей его своре, неужели этим подонкам я должен доставить удовольствие побегом за границу, исключением из партии? Мысль об этом была для меня невыносимой!»
Друскат перевернулся на живот и встал перед Розмари на колени. Только теперь он увидел, что она сидит неподвижно, точно во сне; он схватил ее за руки и слегка тряхнул, как бы желая разбудить и заставить внимательно слушать каждое слово. Он будто произносил клятву:
«Я покажу им, на что я способен, уеду в Альтенштайн, ты поедешь со мной. Мы станем работать как звери, мы им докажем, этим мелким душонкам, что крестьяне мы ничуть не хуже, чем этот Штефан. Мы сделаем из Альтенштайна что-нибудь путное, я, ты, другие. И не сойти мне с этого места, слышишь, если мы сообща не достигнем того, чего добились они для себя в одиночку. Когда-нибудь придет день, и никому уже дела не будет до того, что шестнадцатилетний мальчишка не мог поступить иначе, оказавшись в безвыходном положении. Я обязан доказать им, что не зря пятнадцать лет носился со своим социализмом, что мы лучше этих проклятых эгоистов и спекулянтов. И когда я это докажу, я приду к Крюгеру и к Максу Штефану: если хотите, можете меня сопровождать, теперь я готов предстать перед судом. Но одному мне с этим не справиться, ты должна мне помочь, Розмари, ты меня любишь, я знаю, ты должна мне помочь, милая».
Он отвел прядь волос с ее лба и поцеловал сомкнутые губы, потом, страстно обхватив, бросил на траву, беспрестанно повторяя:
«Ты должна мне помочь, милая, должна!»
Кто знает, почему Друскату захотелось именно сейчас обладать девушкой? Быть может, он надеялся истолковать проявление ее любви как отпущение грехов после исповеди, а может быть, так отчаявшиеся мужчины иногда ищут утешения у женщины? Розмари отстранилась.
«Мне холодно. — Она поднялась с земли. Он вскочил на ноги и накинул ей на плечи пиджак. Прислонившись к стволу липы, она сказала: — Ты ни разу не говорил, что любишь меня».
«Но ведь ты это знаешь», — удивился он.
«Ты ни разу не поинтересовался, что мне приходится терпеть в твоем доме», — заметила она.
