Гранчестера предоставлены несколько пустующих школьных помещений, так что трапезничают они в комнате отдыха. Скотт-Кинг явился сюда прямиком с урока в начальной школе, в развевающейся мантии, сжимая в онемевших пальцах пачку трепещущих на сквозняке контрольных работ. Лишения и ограничения военного времени все еще безраздельно властвовали в Гранчестере. Давно не разжигавшаяся жаровня использовалась в качестве пепельницы и корзины для бумаг, и ее редко опорожняли. Раздаточная стойка была уставлена горшочками, подписанными фамилиями владельцев: в них держали пайковые порции сахара, маргарина и синтетического джема. Горячее блюдо представляло собой неаппетитное месиво из яичного порошка. Скотт-Кинг отвратил от буфета скорбный лик.
– С признательностью уступлю любому свое место на этом торжестве современной науки, – провозгласил он.
– Скотти, вам письмо, – сказал один из его коллег. – «Высокочтимому профессору Скотту-Кингу, эсквайру». Мои поздравления.
Большой конверт из плотной бумаги, адресованный столь странно, на клапане украшала печать с гербом. Внутри были приглашение и письмо. На приглашении значилось:
Его Великолепие Преосвященный Ректор Симонского Университета и Организационный Комитет чествования 300-летней годовщины Беллориуса просят профессора Скотта-Кинга оказать честь и украсить своим присутствием торжественные мероприятия, которые состоятся в Симоне 28 июля – 5 августа 1946 года. R. S. V. P. [160]Его Превосходительство д-р Богдан Антоник, международный секретарь Общества Беллориуса, Симонский Университет, Нейтралия.
Письмо было подписано нейтралийским послом, аккредитованным при Сент-Джеймсском дворе [161]. Оно гласило, что знаменитые ученые мужи со всего мира соберутся, дабы воздать по заслугам выдающемуся нейтралийскому политическому мыслителю Беллориусу, а также в деликатной форме уведомляло, что поездка оплачивается принимающей стороной.
Дочитав это послание, Скотт-Кинг поначалу не сомневался, что его разыгрывают. Он оглядел стол, надеясь подметить, как его коллеги обмениваются заговорщическими взглядами, но те, казалось, были полностью поглощены собственными заботами. Поразмыслив, он пришел к выводу, что такое роскошное тиснение и гравировка им не по карману. Значит, послание было подлинным; но Скотта-Кинга этот вывод не обрадовал. Скорее он был даже возмущен столь грубым нарушением интимности, уже давно установившейся между ним и Беллориусом. Сунув конверт в карман, он прожевал кусок хлеба с маргарином и направился в часовню к утренней службе. Заглянув по пути в канцелярию, он приобрел стопку писчей бумаги с официальным школьным вензелем, на которой можно было написать: «Мистер Скотт-Кинг выражает искреннее сожаление…»
Каким бы странным это ни показалось, но Скотт-Кинг был довольно искушенным человеком. Намеки на нечто подобное уже проскальзывали в этом повествовании, однако, завидев, как он пересекает квадратный двор и восходит по ступеням часовни – типичный учитель средних лет, неухоженный, погрязший в безвестности и бесславии, – вы бы не удержались от восклицания: «Вот идет человек, который упустил все радости жизни, – и ему самому о том ведомо». Но это покажет лишь то, как плохо вы еще знаете Скотта-Кинга. Ни один сластолюбец, пресыщенный завоеваниями, ни один театральный лев, изнуренный растлением малолетних, ни Александр, ни Талейран не могли бы сравниться в искушенности со Скоттом-Кингом. Он был человеком опытным и зрелым, интеллектуалом, воспитанником и воспитателем классической школы, почти поэтом; его отягощала тучная периферия собственного разума и удручал накопленный опыт воображения. О нем можно было бы написать, что он старше скал, на коих восседал, – уж во всяком случае, старше своей скамьи в часовне; этот самый Скотт-Кинг много раз умирал, погружался в бездонные пучины, вел какие-то запутанные дела с восточными купцами. И все это для него было лишь отзвуком лир и флейт. Размышляя об этом, он покинул часовню и отправился на урок, который проходил в самом безнадежном классе, полном интеллектуально отсталых учеников.
Они чихали и кашляли. Один предпринял попытку разговорить учителя, поскольку иногда тот поддавался искушению поболтать на отвлеченные темы.
– Будьте добры, сэр, мистер Григгс говорит, что изучение классических произведений – это пустая трата времени.
Но Скотт-Кинг ответствовал кратко:
– Пустая трата времени – это приходить на мой урок и не изучать их.
После штудирования латинских герундиев мальчики, спотыкаясь и заикаясь, одолели полстранички из Фукидида [162]. Скотт-Кинг поведал им:
– Последние строки этого описания осады по звучанию своему подобны звону величественного колокола.
На что с задних парт откликнулся хор:
– Колокол? Вы сказали, что это был колокол, сэр? – И книги начали с оглушительным треском захлопываться.
– До конца урока еще двадцать минут. Я сказал, что книга звенела как колокол.
– Сэр, пожалуйста, я не совсем понимаю, сэр, как книга может быть похожа на колокол, сэр?
– Если желаете поговорить, Эмброуз, можете зачитать свой перевод вслух.
– Сэр, пожалуйста, я дошел пока что только вот досюда.
– Кто-нибудь продвинулся дальше? – (Скотт-Кинг все еще пытался привить в младших классах кодекс учтивости «классического шестого».) – Что ж, в таком случае вы все можете потратить остаток урока на подготовку следующих двадцати строк.
Воцарилось то, что с натяжкой можно было назвать тишиной. Из глубины комнаты непрерывно доносились тихое бормотание, шарканье подошв и сопение, но никто не заговаривал со Скоттом-Кингом напрямую. Скотт-Кинг смотрел сквозь свинцовый переплет на свинцовое небо. Через стену за его спиной доносился резкий голос Григгса, учителя обществоведения, восхваляющий толпадльских мучеников [163]. Скотт-Кинг сунул руку в карман мантии и нащупал твердое ребро нейтралийского приглашения.
Он не был за границей с 1939 года. Целый год он не пробовал вина, и внезапно на него нахлынула непреодолимая тоска по Югу. Этот зачарованный край он посещал нечасто и ненадолго; от силы дюжину раз проводил он там пару недель, – если подытожить, наберется едва ли год из сорока трех лет жизни, – но сокровища его души и его сердце были схоронены там. Горячее оливковое масло с чесноком, вино из бочонков; светящиеся башенки над темными крепостными стенами; ночные фейерверки и фонтаны в полдень; назойливые, но безобидные торговцы лотерейными билетами, снующие между столиками, вынесенными прямо на запруженные гуляющим людом тротуары; пастушья свирель над благоуханными холмами – все, что наделенный воображением туристический агент когда-либо пытался впихнуть в рекламный буклет, бурлило в голове Скотта-Кинга в то серое утро. Он бросил свою монетку в воды фонтана Треви [164]; он обручился с Адриатикой; он был истинным жителем Средиземноморья.
На большой перемене он написал на бланке со школьным гербом, что с благодарностью принимает приглашение. В последующие вечера в комнате отдыха только и разговоров было, что о планах на каникулы. Никто и не надеялся уехать за границу – не считая Григгса, выдвинутого делегатом на Международный конгресс лидеров прогрессивной молодежи в Праге, о котором он уже все уши коллегам прожужжал. Скотт-Кинг не проронил ни слова, даже когда упомянули Нейтралию.
– Хотел бы я отправиться куда-нибудь, где можно было
